Дмитрий Быков: «У моей жены сибирский характер.
«Литература тайно управляет миром» — считает писатель и поэт Дмитрий БЫКОВ. И хотя многие сегодня уверены, что слова «современный» и «писатель» несовместимы, произведения Быкова один из критиков назвал «страницей истории отечественной литературы». Быков утверждает, что счастлив, когда пишет. А еще он преподает литературу в школе, говорит, что дети более масштабно и серьезнее, чем взрослые, воспринимают окружающий мир, и признается, что самую большую уверенность в него вселяет жена.
СПРАВКА
Дмитрий Быков родился в 1967 году в Москве. С 1987-го по 1989 год служил в армии. В 1991 году окончил факультет журналистики МГУ. Печатался почти во всех московских еженедельниках и нескольких ежедневных газетах, регулярно — в «Огоньке», «Вечернем клубе», «Столице», «Общей газете» и «Новой газете». С 1985 года работает в «Собеседнике». Член Союза писателей с 1991 года. С 1992 года работает на телевидении. Автор шести стихотворных сборников, более чем пяти романов, среди которых «Оправдание», «Орфография», «Эвакуатор», биографических произведений о поэтах Булате Окуджаве и Борисе Пастернаке. Жена — Ирина Лукьянова, публицист, прозаик и переводчик. Отец двоих детей.
Где прячется герой?
— Много говорится о том, что у нас вот уже несколько лет в искусстве нет «героя нашего времени». Вы согласны с этим утверждением? Каким должен быть герой, важна ли сегодня его социальная принадлежность, «место работы» и так далее?
— Истинный герой нашего времени, когда публичность стала синонимом продажности, безвкусия, как минимум конформизма, — должен быть, по-моему, в тени. Я пишу сейчас такого героя. Это молодой человек, посильно и решительно борющийся с разными проявлениями социального зла. Это будет второй роман из трилогии «Нулевые», называется он «Убийцы» и рассказывает о двух довольно громких историях последнего десятилетия – правда, они там будут аккуратно изменены, чтобы избежать буквального сходства.
— Есть ли сегодня писатели, которых можно назвать не только «писателями поколения», а те, которые могут повести за собой? Ведь у каждого времени должен быть свой «большой писатель»?
— Опять-таки в наше время особенность этого «ведения за собой» в том, что устремляться надо не вовне, а к себе, в глубины собственной души или памяти. Может ли писатель привести читателя к его совести или к его прошлому? Не уверен. Он может указать вектор, но кричать «Строем — в себя!», как в ироническом стихотворении Нонны Слепаковой, вряд ли целесообразно. В некоем направлении – к той или иной утопии, всегда коллективной, — можно двигаться вместе и под руководством вождя, но путь к себе самому строго индивидуален, и к такому образу действий можно только подтолкнуть: возглавить его невозможно, да это и не нужно, слава Богу.
— А у молодого, талантливого литератора есть сегодня шанс войти в «большую литературу»?
— Да запросто. Напишите хорошую книгу или даже несколько отличных стихотворений – и вперед, в большую литературу. Времена кризисные и не слишком благоприятствующие искусствам как раз предоставляют оптимальный контекст для любого, кто хочет заявить о себе. Сегодня достаточно мало-мальского таланта, чтобы о тебе заговорили. Иное дело, что «большая литература» — термин сомнительный. Что под ним подразумевается? Некий ареопаг бессмертных? Но он теперь у каждого свой. Большие тиражи? Но тут, пожалуй, талант только помешает. Разнообразные привилегии вроде домов творчества? Но их теперь нет. Осталась просто литература, и это даже почетней.
— Но возможно прожить сегодня только лишь на писательский труд?
— Опять-таки – что называть писательским трудом? Я считаю, что и журналистика – вполне писательский труд. Я ведь пишу, и именно это, слава Богу, мой основной заработок. Вдобавок журналистика дает возможность ездить, а это писателю тоже весьма полезно. Что касается разных побочных профессий – преподавания, скажем, — это скорее для души и для сознания пользы. Выживать одной литературой – стихами и романами – кажется, сегодня нельзя, если не ваять в год пару бестселлеров. Но я и не думаю, что это нужно. Писатель обязан уметь делать что-нибудь еще. Просто чтобы не зависеть от гонораров и не пытаться писать на политический или иной заказ. И стыдно мне было бы как-то ничего не делать, и сюжеты неоткуда было бы брать. Я очень привязан к «Собеседнику», где работаю 25 лет, и к «Новой газете», с которой – с перерывами – сотрудничаю лет 10. А школа – вообще любимое место, я всегда мечтал именно об учительской профессии, у нас это потомственное. Мама у меня преподаватель словесности.
— Это в нее у вас умение «чувствовать слово»? А как она относится к вашей литературной деятельности?
— Да, перефразируя Чехова, талант у нас со стороны матери. А относится, кажется, объективно — во всяком случае, без обычного родительского умиления. У нее в литературе абсолютный вкус, так что угодить ей трудно. Вообще она шире смотрит на вещи — может быть, потому, что ей не мешает ревность к другим сочинителям, а без этого в нашем деле не обходится. Гораздо сдержаннее она относится к моим педагогическим способностям — тут у нас случаются серьезные споры. Ей кажется, что я недостаточно строг с детьми, что класс шумит, что материал подается бессистемно и методически некорректно, — но это наши обычные внутрипедагогические разборки, интересные только завсегдатаям учительской. После ее лекции в нашей школе — я ее позвал рассказать о Толстом, поскольку она это умеет лучше меня, — один из моих самых откровенных дылд так прямо и сказал: «Вы тоже ничего, Львович, но когда от Бога, так уж от Бога».
— Трудно преподавать старшеклассникам?
— Общение учителя и учеников — это настолько личное, камерное, что туда посторонних лучше не впускать. А что касается преподавания, для меня важна очень простая вещь: чтобы ученик, закончив школу, поступил в институт, знал русскую литературу и умел ею пользоваться. Причем не только для поступления, а для ликвидации своих частных душевных проблем, как своеобразной духовной аптечкой.
У души свои витамины
— Есть мнение, что в советские годы интеллигенция часто шла в Церковь исключительно из чувства протеста режиму. Как, на ваш взгляд, строятся сегодня отношения между Церковью и интеллигенцией?
— Интеллигенция вообще не из тех прослоек, которые сильно меняются. Меняется народ, а интеллигенция сегодня почти та же, что сто лет назад. Причин тут много – главная, по-моему, в том, что интеллигенция ведь не прослойка, а состояние души. Больные меняются, а грипп всегда один. Интеллигентность – своего рода грипп — это в любом случае состояние, а не общественная группа. Интеллигентом может быть хоть дворник, хоть боксер. Что касается отношений интеллигенции с Церковью – не думаю, что в советские годы главным мотивом воцерковления был именно социальный протест. Думаю, лучше всего механизм воцерковления показан у Германа в «Хрусталеве» — там мальчик начинает молиться просто потому, что его душит мир, что сил больше нет выносить его. И это одинаково что у интеллигента, что у чиновника, что у преподавателя марксизма-ленинизма, как у Балабанова в «Грузе 200».
Отношения интеллигента с Церковью всегда трудны, потому что интеллигенция недолюбливает посредников. Что до роста религиозных настроений, интереса к религии и пр. – это может быть следствием как духовного роста, так и духовной слабости: одни верят умно, другие просто отказываются от собственного пути, предпочитая готовые формулы.
— Поиск духовности в искусстве идет всегда. Как здесь не перешагнуть грань, за которой серьезный разговор о вечном переходит в плакатные призывы – лозунги? — Думаю, это вопрос личного вкуса и еще цели, конечно. Лозунги ведь обычно выкидываются и выкрикиваются с прагматическими целями – ради чего-нибудь. А поиск духовности – то есть, как я понимаю, такого состояния, в котором человек не склонен к поступкам злобным, корыстным и некрасивым, — как раз идет прочь от всякого рода прагматики. Если вы заподозрили где-то стремление к выгоде – речь явно не о духовности. Для меня самый зловонный грех – это грех не ради обогащения и даже не ради мести, скажем, а исключительно для того, чтобы полюбоваться собой.
— М.И. Цветаева писала, что поэзия нужна людям не меньше, чем канализация. Не показывает ли современная действительность обратное? Если в начале прошлого века поэты были кумирами, за ними толпами ходили поклонники, то сейчас их место заняли исключительно кино- и телеперсоны. В чем причина? Литература сегодня перестала быть тем, чем она была в девятнадцатом, двадцатом веках?
— Место поэзии никем не занято, да никто его занять и не может. Такой уж это род словесного искусства, что человечество без него не обходится: у души свои витамины. В интернете поэзия страшно популярна, и чаще всего не графоманская, а как раз настоящая. Что касается телеперсон, Оксана Акиньшина недавно заметила – вполне справедливо, — что когда-то литературу вытеснил рок-герой, а сегодня рок-героя потеснил шоумен. Но это вещь естественная, на количество подлинных читателей и понимателей это никак не влияет. Кроме того, во все времена массовая культура противостояла элитарной: пушкинские тиражи были несопоставимы с булгаринскими.
Что касается изменения статуса литературы – ничего не поделаешь, визуальные искусства плодятся и совершенствуются, а литература все та же, в ней никакого 3D не изобретено, повествовательные, описательные и сюжетные техники совершенствуются медленней и не так наглядно, как кинокамера или компьютер. Но в основе всего остается она, родимая: и диалоги в компьютерной игре, и сценарий фильма – все это литература, без нее никуда. Она как скелет: мы больше ценим румянец и всякие округлости, но без скелета это просто рассыплется. Сегодня литература, опять же как скелет, не видна, но именно она в основе всего: политологии, скажем, или пиара. Так что она никуда не делась, но управляет миром тайно – это эффективнее и безопаснее.
— Вам ближе какая позиция «поэт в России больше, чем поэт» или «служенье муз не терпит суеты»? Почему, как правило, предпочтительнее оказывается первый вариант, и поэту приходится нести на себе еще множество разных функций?
— Я не вижу тут никакого противоречия. Быть «больше, чем поэтом» совсем не значит суетиться. У поэта всегда было множество разных функций: например, совесть иметь, отвечать на вопросы, болезненно реагировать на гадости… Почему именно поэт реагирует на них так болезненно? Не знаю, могу лишь догадываться. Вероятно, дело в том, что — по самой природе словесного искусства — чтобы сочинять хорошие стихи, надо относиться к себе без брезгливости. С отвращением можно, но с брезгливостью — нельзя. Трудно что-либо добавить к формуле Мандельштама: «Поэзия — это сознание своей правоты» («О собеседнике»).
«Я счастлив, когда пишется»
— Довлатов как-то заметил, что когда он пишет для газеты, у него начинает работать другая половина головы. То есть он четко разделял в себя писателя и журналиста, считая вторую профессию не такой значительной. Как происходит у вас? Кем вы себя ощущаете: поэтом, журналистом, писателем, телеведущим, публицистом?
— Я ощущаю себя Дмитрием Быковым, работающим в разных жанрах. Престижнее называться (и считать себя) поэтом, такова уж русская традиция, но это почти так же неприлично, как называть себя человеком с большой буквы. Я не мыслю в терминах «включается половина головы»: какие-то вещи надо высказывать в стихах, для каких-то оптимальна проза, какие-то хороши в публицистике или критике. Для меня нет разделения на высокие и низкие жанры: вот это я пишу для вечности, а вот это сиюминутно. Халтурить нельзя ни в романе, ни в газете. Шедевром может быть и лирика, и статья на злобу дня, по самому преходящему поводу, если в ней есть точное наблюдение или умное обобщение. Вообще эта иерархия – высокая поэзия и низкая журналистика – существует чаще всего в головах дилетантов: им кажется, что «эскюсство» — это про «любофф» или «про смысел жизни». Дилетанты многочисленны, но это не основание прислушиваться к ним.
— С чего начинается роман — с какого-то впечатления, мысли, образа? Откуда начинается ниточка, которая в итоге приводит к большому произведению?
— С допущения, как правило, или с услышанной либо вычитанной истории, которая – опять-таки при незначительном изменении – позволяет описать интересную коллизию или погрузить читателя в необычное состояние. Понимаю, что это не слишком внятное объяснение, но по крайней мере честное. Я больше всего люблю некоторые состояния, которые чрезвычайно трудно описать, но в них-то и состоит главная прелесть жизни. Если история позволяет в такое состояние погрузиться или его описать – я за нее берусь.
–– В послесловии к роману «Орфография» вы пишете, что были счастливы, когда работали над романом. Насколько это счастье должно быть обязательным при творческой работе?
— Я счастлив, когда пишется, а «Орфография», при всех трудностях, писалась сравнительно легко. Гораздо легче, чем «ЖД», и в разы легче, чем «Остромов». Но во время работы над «Остромовым» бывали исключительно счастливые минуты – просто там техника очень трудная, плутовской и мистический роман в одном флаконе. Вообще мне трудно вспомнить книгу, которая бы серьезно ухудшала мне настроение: все они, в общем, аутотерапия. Она бывает и трудной, и болезненной, но почти всегда приводит к освобождению.
Детство — время напряжений
— Свое первое стихотворение вы написали в шесть лет. Что это было за стихотворение? А когда вы поняли, что не можете не писать?
— Цитировать, конечно, не стану. Это была, кстати, сразу же пьеса в стихах. А насчет того, что не могу не писать, — это сказано слишком высокопарно, пафосно, по-нынешнему говоря, чтобы я мог применить к себе эти слова. Я просто понял, что все остальное не имеет смысла и не представляет особого интереса – кроме любви, конечно. Еще я очень люблю плавать – преимущественно в Крыму, — собирать грибы и кататься на сегвее. Рассказывать что-то детям. Смотреть или снимать хорошее кино. Водить машину (лучше бы всего опять-таки ехать в Крым). Выпивать с друзьями, предпочтительно в рюмочной на Никитской.
— Что дала вам работа юнкором? Тогда для вас это была только игра или серьезная «взрослая» работа?
— Если вы имеете в виду «Ровесники», то это было никакое не юнкерство, а нормальная журналистская работа в детской редакции радиовещания, ныне упраздненной. Это было самое счастливое мое время – 1982-1984: дальше было не то чтобы хуже, но не так ярко. Потому что еще и возраст такой – возраст наиболее радикальных и значительных открытий, умственных и физиологических. Одновременно я работал в «Московском комсомольце», готовил публикации для поступления на журфак. И это тоже было прекрасно. Я до сих пор не могу спокойно проезжать мимо белого здания газетного корпуса на улице 1905 года и уж тем более мимо бывшего ГДРЗ – Государственного дома радиовещания и звукозаписи – на бывший улице Качалова. Какое-то было ощущение чуда от каждого снегопада, от каждого весеннего похода по маршруту «Ровесников» — от ГДРЗ до проспекта Маркса (теперь это Моховая). От Баррикадной до Пушкинской. Сейчас я очень редко испытываю подобное, но, слава Богу, иногда еще умею.
— В детстве мы, порой, видя какие-то не очень симпатичные поступки взрослых, зарекаемся: «Вот вырасту, никогда так не буду делать!» Было ли у вас подобное детское впечатление, оставившее след на всю дальнейшую жизнь?
— Наверное, как же без этого, но я его вот так сразу не вспомню. У меня никогда не было ощущения «вот вырасту!». По-моему, лет в 6 я был взрослее, чем сейчас, и возраст был серьезней, и вообще все какое-то масштабное и ответственное. У Кушнера об этом есть замечательное стихотворение – «Контрольные. Мрак за окном фиолетов». Мне как раз с годами все больше хочется делать какие-то детские вещи – завести собаку, например (что и сделано), нажраться мороженого (что и делается), поиграть в компьютерную игру (если время есть – тоже делается, в обществе сына). Я согласен с замечательным писателем и эссеистом Еленой Иваницкой: нет никакого детского рая, детство – время страшных напряжений, обсессий, страхов, страстей, выборов, вызовов и т.д. Если счастье, по Веллеру, в перепаде и диапазоне – то да. Но я люблю не только перепады и диапазоны, а еще и чувство защищенности, скажем, или своей уместности на свете, или ощущение, что от меня что-то зависит. А в детстве этого почти не было – может быть, потому, что я отвратительно чувствовал себя в школе. Сейчас мне не то чтобы легче, а просто я, хочется верить, реже веду себя неправильно. В общем, тут что-то бенджамин-баттонское, точно уловленное Дэвидом Финчером в его лучшем фильме.
Жена – это что-то серьезное
— Кажется, Гофман во время написания сказок приглашал посидеть рядом жену, чтобы не так их бояться. В вашей семье вы и супруга как-то помогаете друг другу в литературном труде?
— Слово «супруга» ужасно. Я никогда так не называю Ирку и до сих пор удивляюсь, говоря о ней «жена». Какая она жена, в самом деле? Жена – что-то серьезное, что-то в кухне. А Ирка и есть Ирка. Я вообще не могу сказать, что Лукьянова до конца понята и завоевана. В ней постоянно обнаруживаются новые способности, загадочные увлечения и непредсказуемые мнения. Вот только что она в подарок подруге сделала огромный живописный коллаж, а я понятия не имел, что она это умеет. Но с ней не страшно, да. Я, скажем, люблю триллеры (она терпеть не может) и вообще всякий литературный саспенс. Только что подробно читал историю о так и не раскрытой тайне Зодиака и настолько перепугался, что не хотел ночью выгуливать собаку. Пришлось позвать с собой Лукьянову. Не знаю, почему она вселяет такое спокойствие. Казалось бы, от горшка два вершка. Но убежден, что без нее я бы ничего не написал, давно бы пропал и вообще не представлял бы особенного интереса.
Я много раз рассказывал, как Лукьянова пыталась убедить меня в бессмертии души. В первые два года брака мне часто случалось просыпаться по ночам от страха смерти (и раньше случалось, и теперь случается), я будил ее, и она героически начинала меня катехизировать. Потом ей это надоело, и она стала огрызаться и тут же засыпать снова, поскольку вообще очень любит дрыхнуть допоздна, в отличие от меня. И вот, лежа в темноте рядом с ней, я постепенно начал уговаривать сам себя – и, в общем, убедил. Вообще все подробно и достоверно описано в нашей книге сказок «В мире животиков», в разделе «Зверьки и зверюши». Зверька никогда не удается возверюшить вполне, но он, в общем, на верном пути.
БрачноеВот говорят, что нынче в браке
нельзя прожить пятнадцать лет,
а я скажу, что это враки,
и повторю, что это бред.
Я сам, скажу не для пиару,
у нас, среди родных полей
одну такую знаю пару.
Как раз справляют юбилей.
Давно, в эпоху криминала
и безвозмездного труда,
она его не выбирала.
И разве выбор был тогда?
Толпилось много швали всякой,
но их сосватал хитрый жид.
Сказали ей: живи, не вякай…
И ничего, и стала жить.
Ей ни в одном минувшем браке,
коль их свести в один коллаж,
протесты, выборы и вяки
не дозволялись. Но жила ж!
Не занимать ей чувства долга.
Пускай шпион, пускай фискал…
Хотя что это так надолго -
тогда и он не допускал.
Но был же муж и с бОльшим стажем,
хоть так бивал ее порой!
- и был при этом, прямо скажем,
не бог, не царь и не герой.
Короче, жили-поживали.
На елке фрукты не растут.
Жид пострадал - но между нами:
когда жида жалели тут?
Развод? - не стоит и пытаться.
Пятнадцать лет умчались прочь,
а как он смог, что вот, пятнадцать,
- так что тут, собственно, не смочь?
Сначала он, привычно хмурый,
всегда как будто с похмела,
ее такою сделал дурой,
какой и в детстве не была.
Меню без сахара и соли,
цензурный телик, мертвый дом;
потом со всеми перессорил,
потом внушил, что ад кругом:
смотреть опасно даже в окна,
а выйти - просто не моги,
поскольку холодно, и мокро,
и под любым кустом враги.
Она погрязла в этом бреде,
забилась в тесную кровать,
уже трясутся все соседи
(пускай от смеха - но плевать),
он ей дает одну газету,
сам принося ее в альков;
приставил к ванне и клозету
отряд своих силовиков;
а так как он не любит спора
и к конкурентам не привык
- он ей внушил довольно скоро,
что без него придет кирдык.
Кирдык таится под кустами,
стучится в мирное жилье,
он ядовитыми устами
приникнет к прелестям ее.
Она, как пойманная птица
под сенью черного платка,
молчит, и воздуха страшится,
и видит призрак кирдыка,
спешит в припадке ностальгии
детей вторично окрестить,
а что мужчины есть другие
- не может даже допустить.
Простой рецепт - чего же лучше?
Поставь бойцов на рубежи,
заткни жене глаза и уши,
саму для верности свяжи,
внуши, что яростные псаки
за дверью топчутся в крови,
- и в гармоничном этом браке
хоть девяносто лет живи!
Но юбилей какой-то странный,
его б я праздновать не стал:
его зовут хрустальной свадьбой,
дарить положено хрусталь,
но в том и главная загвоздка.
Что подарить в счастливый дом?
Хрусталь же символ блеска, лоска,
но также хрупкости притом.
Пятнадцать лет - такое дело,
сюрприз для пафосных мужчин:
все прочно, да, - но надоело,
и может треснуть без причин.
И чтоб устроить без помарок
банкет поистине крутой
- надежней отложить подарок
до свадьбы, скажем, золотой:
случалось, мы и дольше ждали.
Чего там, тридцать с лишним лет!
Он - доживет.
Она - едва ли.
Я, слава Богу, точно нет.
Дмитрий Львович Быков – российский писатель, поэт, журналист, радио- и телеведущий, преподаватель. Биограф знаменитых российских писателей и поэтов. Оппозиционер, автор стихотворений для громких литературных медиапроектов.Детство Дмитрия Быкова
Дмитрий Быков родился в интеллигентной московской семье. Его мама, Наталья Иосифовна Быкова, преподавала русский язык и литературу в школе. Отец, Лев Иосифович Зильбельтруд, – врач-отоларинголог со степенью кандидата медицинских наук. Брак родителей Дмитрия не сложился, и после развода Наталья Иосифовна растила сына одна. 
Дмитрий хорошо учился, и в 1984 году окончил школу с золотой медалью, после чего без проблем поступил на престижный факультет журналистики МГУ, но закончить университет не успел – был призван на военную службу в 1987 году. Отслужив, Быков продолжил обучение в МГУ и в 1991 году выпустился с красным дипломом.
Журналистская деятельность Дмитрия Быкова
В 1985 году Дмитрий Быков стал обозревателем в советском еженедельнике «Собеседник». В 90-ые годы он сотрудничал с большим количеством печатных изданий Москвы: «Вечерний клуб», «Огонек», «Семь дней», «Столица» и другие. 
В 2000 году журналист получил должность креативного редактора «Собеседника». С конца 2002 по июнь 2003 года он был заместителем главного редактора газеты «Консерватор», затем стал редактором отдела «Культура», а позднее – отдела «Общество» в журнале «Огонек». С 2007 года – обозреватель журнала «Русская жизнь». В 2010 году Дмитрий Быков был награжден премией Союза журналистов «Золотое перо России».
Дмитрий Быков: «Куда катится мир?»
Преподавательская деятельность Дмитрия Быкова
Параллельно с журналистикой Дмитрий Быков увлекался преподаванием: в 90-е годы работал в московской общеобразовательной школе № 1214, затем продолжил деятельность в частных заведениях (школы «Золотое сечение» и «Интеллектуал»), где читал курс истории литературы советской эпохи. 
Творчество Дмитрия Быкова
Дмитрий Быков – известный прозаик и поэт, автор нового литературного жанра «рифмованная проза». Основные его литературные направления – жизнеописания великих людей (Бориса Пастернака, Булата Окуджавы , Владимира Маяковского), беллетристика и документальная проза. 
В голодные девяностые Дмитрий Быков написал несколько романов по мотивам популярных западных кинолент под творческим псевдонимом Мэтью Булл. Наиболее известные творения этого периода: «66 дней», «Дикая Орхидея–2», «Харлей и Мальборо».
В библиографии Дмитрия Быкова значатся несколько сборников стихотворений, романов и сказок. Отдельным собранием изданы публицистические труды о культуре, искусстве и политике.
Так, в 2005 году вышел сборник политических памфлетов «Как Путин стал президентом США: новые русские сказки». Сатирическое изложение событий 1999–2001 годов написано в духе Салтыкова-Щедрина и Максима Горького.
Дмитрий Быков в гостях у Дмитрия Гордона
Наиболее известные романы Дмитрия Быкова: «Орфография», «Эвакуатор», «ЖД», «Списанные», «Остромов, или Ученик чародея», «Икс», «Сигналы», «Борис Пастернак». Также Дмитрий написал два сборника зоологических рассказов в соавторстве с супругой и писательницей Ириной Лукьяновой.
В соавторстве с Виталием Манским Быков написал сценарий для документального фильма «Девственность» со скандально известной Кариной Барби (вышел на экраны в 2008 году). В 2010 году вышел сборник драматургических произведений Быкова.
Дмитрий Быков на телевидении и радио
На рубеже тысячелетий Дмитрий быков стал ведущим нескольких телевизионных проектов: вел передачу «Времечко» на телевизионном канале ТВЦ (2000-2008), «Хорошо, БЫков» на канале ATV (2000-2003). С 2009 года – ведущий программы «Рожденные в СССР» на канале «Ностальгия». Также вел шоу «Картина маслом» на «Пятом канале» (2010-2011). С 2011 – ведущий «Колбы времени» на канале «Ностальгия».«Колба времени» с Дмитрием Быковым
С 2005 по 2013 год Дмитрий Быков работал на радиостанциях – его авторские программы выходили в эфир на частотах «Юности», «Сити-FM» и «Коммерсантъ FM».
В 2011-2012 годах Быков стал автором стихов для нашумевшего медийного проекта «Гражданин поэт» от телеканала «Дождь». Сочинения Быкова читал известный артист Михаил Ефремов . Проект быстро обрел популярность, а его авторы - Дмитрий Быков, Михаил Ефремов и продюсер Андрей Васильев – получили премию «ПолитПросвет». Но после 6 выпуска между ними возникли разногласия, и в результате проект был закрыт. Быков продолжил писать стихи для передачи «Господин хороший».
Дмитрий Быков о проекте «Гражданин поэт»
Общественно-политическая деятельность Дмитрия Быкова
Дмитрий Быков известен как оппозиционер и активный общественный деятель. В 2011 году вместе с единомышленниками организовал общественное движение «Голосуй против всех!» и предложил сделать эмблемой движения поросенка Нах-Нах. Вскоре это имя стало названием движения. В 2011 и 2012 годах участвовал в протестных митингах в Москве. 
С 2012 года Быков вместе с
- (р. 20 декабря 1967, Москва), русский писатель, журналист. В 1983 окончил факультет журналистики МГУ. С 1985 в еженедельнике «Собеседник», заместитель главного редактора. Автор публицистических, литературоведческих, полемических статей, которые… … Энциклопедический словарь
Быков, Дмитрий: Быков, Дмитрий Вячеславович (р. 1977) российский хоккеист. Быков, Дмитрий Львович (р. 1967) российский поэт и писатель … Википедия
Быков, Дмитрий - Поэт, писатель, журналист Поэт, писатель, журналист, теле радиоведущий, педагог. В январе 2012 года выступил одним из учредителей Лиги избирателей. Дмитрий Львович Быков родился 20 декабря 1967 года в Москве , . Родители Быкова рано… … Энциклопедия ньюсмейкеров
В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Быков. Быков, Дмитрий: Быков, Дмитрий Вячеславович (род. 1977) российский хоккеист. Быков, Дмитрий Львович (род. 1967) российский поэт и писатель, прозаик, журналист. Дмитрий Быков… … Википедия
Имя при рождении: Дмитрий Львович Зильбельтруд Дата рождения: 20 декабря 1967 Место рождения: Москва, Россия Род деятельности: прозаик, поэт, журналист Напр … Википедия
Быков, Дмитрий Вячеславович российский спортсмен, член олимпийской сборной команды России по хоккею на Олимпиаде в Турине. Быков, Дмитрий Львович российский поэт, писатель, журналист … Википедия
Содержание 1 Мужчины 1.1 A 1.2 Б 1.3 В … Википедия
Дмитрий Львович Быков Имя при рождении: Дмитрий Львович Зильбельтруд Дата рождения: 20 декабря 1967 Место рождения: Москва, Россия Род деятельности: прозаик, поэт, журналист Напр … Википедия
Дмитрий Быков - Биография Дмитрия Быкова Российский писатель, поэт и журналист Дмитрий Львович Быков родился в Москве 20 декабря 1967 года. В 1984 году Дмитрий окончил школу с золотой медалью, в 1991 году - факультет журналистики МГУ имени М.В.Ломоносова с … Энциклопедия ньюсмейкеров
Книги
- Дмитрий Быков (Компл. из 3-х кн.) Лекции о литературе и не только , Быков, Дмитрий Львович. Лекторий "Прямая речь" с 2010 года является одной из самых главных интеллектуальных площадок в России и за рубежом. Книжную серию проекта открывают лекции, прочитанные Дмитрием Быковым.…
- Прозаик. Быков. Советская литература. Расширенный курс (12+) , Быков Дмитрий Львович. В новую книгу Дмитрия Быкова вошло более сорока очерков о советских писателях (от Максима Горького и Исаака Бабеля до Беллы Ахмадулиной и Бориса Стругацкого) `о борцах и конформистах, о…
ДМИТРИЙ БЫКОВ
Писатель Дмитрий Быков первое время
терпеть не мог Ренату Литвинову,
а потом как-то привык, успокоился
и в чем-то даже полюбил.
В данном случае это не интервью,
а портрет –
на фоне личных отношений.
Дмитрий Быков
На кинофоруме в Суздале в 1996-м она подошла ко мне – роскошная, высокая, колышущаяся на каблуках и, по тогдашней моде, слегка пьяная:
– Дима! Почему вы меня так не любите… бэби…
– Это у меня так проявляется любовь, – ляпнул я и убежал.
Чем случайней, тем вернее.
Было время, когда я терпеть не мог Ренату Литвинову, и даже широко писал об этом.
– Знаете, – говорю, – Рената, я так был неправ в отношении вас...
– Вот видите, – говорит она, – но вы хоть признаете...
С ней не больно-то подставишься. И тем не менее именно ей – как и другой женщине ее склада, Ахматовой, скажем, – я бы охотно рассказал всю свою жизнь, если б хоть на мгновение допускал, что им это зачем-нибудь нужно.
Сноба
Вообще-то я в симпатиях и антипатиях ошибаюсь редко... Но с Литвиновой, кажется, меня что-то сбило – то ли потому, что ее самозабвенно хвалили неприятные мне люди, а иногда приятные, но глупые, то ли я слишком опирался на художественный результат. А художественный результат в ее случае не главное, потому что не она в нем виновата. Сценарии кромсали или ставили по-своему, актерские ее данные использовали кто во что горазд, и в неталантливых руках она действительно выглядела «нашей свежезамороженной Мэрилин Монро из Урюпинска», как написал один критик, тоже ее не любивший. Теперь-то я люблю Ренату Литвинову, на многое для нее готов, – но, господа, я ведь и к девяностым в девяностые относился хуже некуда. А теперь кажется – очень даже ничего.
Литвинова – замечательный человек для экстремальных ситуаций: ей так важно себя уважать, что она из-за одного этого не сделает никакой гадости.
Как показывает практика, эгоизм – более надежный стимул, чем любовь к людям. Я больше доверяю тем, кто хочет хорошо выглядеть и честно в этом признается. Когда другая претенциозная женщина, тоже с изломанностью, эстетством, но без литвиновского таланта, рассказывает, как она помогает бомжам, потому что любит людей, я в это никак поверить не могу, и мне не нравится, что она возвышает себя за счет бомжей. А если бы она сказала, что это у нее от желания хорошо выглядеть, я бы ее зауважал, не говоря уж о том, что это было бы честно.
Вот у Литвиновой все честно.
<Литвинова > некоторых... все же любит, даже больше, чем себя, но градус безумия у этих людей должен соответствовать ее собственному. А когда появилась Земфира, стало понятно, что литвиновский максимализм еще и относителен, что она, в общем, белая и пушистая на фоне другой ураганной девочки, а художественный результат сопоставим.
Искусственная шизофрения
Я не буду тут пересказывать ее биографию, которой, в сущности, почти и нет: родилась в 1967 году, в январе (а я, кстати, в декабре, очень приятно), росла без отца, названа в честь дяди Рината, мать – врач. Что важно: дома была медицинская энциклопедия, и Литвинова с детства любила слушать прилагавшиеся к ней гибкие грампластинки с записью шизофренического бреда.
Не зря шизофрения превратилась в литературный миф, считается чуть ли не обязательной спутницей гениальности; сразу скажем, что в девяти случаях из десяти нас не ждет никаких открытий, но шизофрения, пожалуй, единственная душевная болезнь, позволяющая свихнуться со знаком «плюс».
Литвинова именно тогда научилась своим точным и неправильным словесным конструкциям – именно точным и именно неправильным: «После родов у меня в теле имеются жирные моменты»… Скажи иначе – и будет непохоже, общо. Или знаменитое «все в мире так закрючковано»… Про человека, который одновременно с Литвиновой сделался символом и знаменем отечественной молодой кинематографии, – про Охлобыстина, конечно, – сценарист Александр Александров замечательно сказал: «Он сошел с ума на имитации сумасшествия».
У Литвиновой иначе – она привила его себе, как врач прививает чуму для изучения симптомов; и ее сдвинутая речь стала для сдвинутой реальности девяностых годов так же адекватна, как платоновская для двадцатых. Литвинова продемонстрировала на себе все болезни эпохи – но, разумеется, никогда не отдавалась этому эксперименту до конца. Зачем она все это делала? Ну это был такой, если хотите, наш ответ прагматизму и обогащению, наш голос непродавшихся и незарабатывающих, демонстративно отстраненных на грани аутизма. Наша попытка самоутверждения маргинальных. Вы вот так, а мы вот так. Мы никогда не будем делать того, что некрасиво, а если нам предлагается жить некрасиво, мы умрем. Во времена, когда затаптывали слабых и безумных (а в девяностых это было, нечего кривиться), мы демонстративно будем слабы и безумны. Этой слабостью и безумием мы вас покорим, и вы будете нам ножки целовать.
Сценарист
Интересно, что во ВГИКе она дружила и потом общалась как раз не с иконами стиля, не с гламурными красавицами, а с жесткими профессионалами. Скажем, ее очень любили Петр Луцик и Алексей Саморядов, самый талантливый сценарный тандем после Дунского и Фрида, – Саморядов упал с балкона гостиницы «Ялта» во время Ялтинского кинофорума в 1994 году, а Луцик умер шесть лет спустя, успев правильно реализовать один из их любимых сценариев, «Окраину» («Добрые люди»). У них была та же вечная сценарная проблема – все их ставили не так. Они вообще мало с кем дружили, а Литвинова была для них своя.
Литвинова вспоминает про Саморядова абсурдный, недостоверный эпизод, но с ним ведь все было недостоверно: однажды они купили пельменей, стали их варить, а пельмени какие-то были очень тяжелые и никак не всплывали. Оказалось, они набиты шариками от подшипников – в начале девяностых практиковалось такое, для веса. Саморядов очень расстроился и предложил Литвиновой хоть водки, но без закуски она не пила.
Что касается ее собственных сценариев того времени – они были не особенно рассчитаны на постановку. Но у Литвиновой было то, из чего делается кино, – герой. Этого героя она чувствует, умеет описать, он живой. Особенно ценно, что он разный: страшная медсестра из «Офелии, безвинно утонувшей», которую она сама же и сыграла. А что это за персонаж? Литвинова его в разговоре со мной определяла так:
– Она не борец. А таких неборцов всегда подхватывают либо темные, либо счастливые воды, и они плывут, не сопротивляясь. Чаще темные. Они попадают под влияние каких-то монструозных персонажей. Скорее всего, толстеют, злобнеют, спиваются, бытовеют… и исчезает волшебство. Талантов в них, пожалуй, нет. Скорей всего, какой-то шарм, блескучесть… то, что нельзя определить словами. Что исчезает раньше всего. И то, что неборцы, конечно. Сегодняшний вариант этого типа, может быть, Клавдия Коршунова, которая у Миндадзе в «Отрыве». Черненькая такая лань, на цыганку похожа. Сейчас все, кого в звезды назначают, ужасно фальшивые. А она не фальшивая, страшно, чтобы не испортилась.
Я даже думаю, что Литвинова вообще – сценарист для сценаристов, как Хлебников для поэтов. Можно брать и подхватывать какие-то ее идеи, которые у нее изложены в невыносимо концентрированном, недостоверном виде, и, разбавив бытом или просто занудством, переносить в кино, и всем понравится.
Вот сняла она фильм «Богиня. Как я полюбила» – дикую совершенно сказку про прекрасную милиционершу, все сделано на очень простом контрасте неземной платиновой блондинки с кровавыми губами и ее чудовищно скучной и пошлой службы, еще там любовная линия с Максимом Сухановым, сумасшедшим миллионером, разыскивающим жену на том свете. Смотрелось это как нормальный шизофренический бред с гибкой грампластинки, но о времени, как ни странно, свидетельствовало – потому что доминирующей интонацией этой картины была брезгливость, некоторый ужас перед миром, в который вброшена Фаина, вечный ребенок. Потом приходит Николай Хомерики, снимает гиперреалистическую «Сказку про темноту», про красавицу-милиционершу, с такими же разговорами в курилке, – и смотреть это невозможно, а Литвинову смотришь.
Потому что яркость есть яркость, и это привлекает вне зависимости от того, хорошо или плохо получилось. Я вообще с годами все меньше верю в критерии «хорошо-плохо». На вкус и цвет товарищей нет, но если есть свой голос – уже спасибо. Думаю, что все поставленные сценарии Литвиновой как раз и есть разбавленный литвиновский концентрат – в чистом виде он невыносим, а в разбавленном исчезает главное, та самая мгновенная и безусловная узнаваемость. Наверное, ее надо все-таки судить по особым законам, признав существование жанра «Литвинова» – и честно сказав, что никто другой из работающих в этом жанре (а пытались многие) так ничего серьезного и не сделал.
Кстати, беда была именно в том, что Литвинову пытались принимать очень уж всерьез. Серьезное восприятие Литвиновой приводило к восторженным статьям вроде первого материала о ней, который в «Столице» опубликовал в 1993 году Денис Горелов. Эта статья начиналась словами «она умрет скоро». Понятно было, что речь об авторском мифе, о лирической героине, и Денис, написавший так восторженно, ждал в ответ чего-нибудь не менее восторженного, а получил ледяной взгляд. Потому что Литвинова все еще хотела быть отдельно, и смириться с прирастанием маски ей пришлось только после муратовских «Увлечений», когда ее стали снимать постоянно и все в одном амплуа. Тогда ее речь и стала похожа на монологи безумной медсестры. Это все не от хорошей жизни. Она в одном интервью честно сказала, что на конструирование собственного имиджа тратит больше времени и сил, чем на литературу, а толку меньше, и ее бы воля – она бы вообще все время тратила на «бумажки». А приходится на обложки сниматься.
Женщина
И еще вот эти все разговоры про то, что Литвинова – гений чистой красоты, в смысле, чистейшей прелести чистейший образец. Я не эксперт по части женской красоты, но, по-моему, Литвинова с точки зрения канона скорей не красавица и уж во всяком случае ничего даже отдаленно сопоставимого с Монро или Дитрих в ее облике нет. И сексапильности особой я в ее прохладном имидже не вижу. Но что есть и чего не отнять, так это абсолютная последовательность: как говорил в одном романе модельер, красив не тот, кто красив, а тот, у кого хватает последовательности быть до конца некрасивым.
Еще Юрий Гладильщиков удивлялся в журнале «Сеанс»: как это Литвинова так сумела навязать всему обществу свои достаточно маргинальные вкусы? Отвечаю: в маргинальности все и дело. Как говорит другой талантливый и профессиональный, но совершенно невыносимый друг Литвиновой, актер и режиссер Александр Баширов: за маргиналами будущее, их мало, но они интенсивны. В случае Литвиновой самая карикатурность образа действует так сильно, что ее уже не забудешь, а запомнив – начнешь инстинктивно подражать. Чем она расплачивается за такую густоту бытия – отдельная тема, но в реальности девяностых она безусловно уловила важный, простите за выражение, тренд.
Какой именно? Я так прямо не скажу. Но, наверное, это такая поруганная красота, вынужденная спасаться под маской; беспомощность всех, кто не зверь, невостребованность и неуместность всех, кто в более мягкие времена нормально бы себе встроился в реальность... Безумие одиноких, несвоевременность одаренных, вынужденность поведения всех сколько-нибудь нестандартных... Литвинова вынуждена осуществляться во времена, когда человек менее упорный и самодостаточный был бы сожран, когда единственной формой бытования сценариста (кинематографа-то нет – сначала рухнул прокат, потом производство) становится светская жизнь либо исполнение гротескных ролей. Типаж, надо полагать, Бланш Дюбуа: «Я всегда зависела от доброты первого встречного...»
Но в российских девяностых нельзя быть Бланш Дюбуа, это вам не американские сороковые, можно быть только клоуном; на этом пересечении сентиментальности и шутовства существуют и Муратова, и Литвинова, но Муратова про это снимает, а Литвинова в этом существует. Я ее как-то спросил, не боится ли она конца света.
– А, все равно ничего сделать нельзя... Все ухудшается, климат тоже, ну и конец света, ну и что, я в этом живу.
Вероятно, именно поэтому ни один из ее телепроектов не продержался долго. В них есть вызывающая неформатность, пафос в сочетании с пародией, а этого на нынешнем телевидении, не только на отечественном, не терпят.
Жена
С личной жизнью там тоже много всего было, пересуды возникали бесконечные, и читатель, наверное, ждет с самого начала, что вот сейчас я наконец-то расскажу все как есть. А я ничего не расскажу, потому что рассказывать почти нечего. Литвинова очень много работала – два сценария в год, до десятка киноролей, в том числе больших и неожиданных, как в «Жестокости», – а поскольку ставить ее оригинальные сценарии перестали очень быстро, да и большого успеха они не имели, кроме «Нелюбви», ей приходится все меньше писать и все больше играть. При таком напряженном графике какая же личная жизнь? Она ее и не афишировала особо. Литвинова никогда не делала карьеры через постель, скорей уж ею пытались воспользоваться, поскольку в славу она вошла очень рано, брака же у нее было два, и оба распались. Про второй, правда, точных сведений нет.
Первый муж – Александр Антипов, продюсер, вожделенный компромисс между кинематографом и состоятельностью. Познакомились они на фильме по сценарию Литвиновой «Злая Фаина, добрая Фаина». Ставить его собиралась Муратова с Ренатой в главной роли, Антипов выступал продюсером, Муратова настаивала, чтобы в эротической сцене Литвинова непременно снималась сама и по возможности откровенно, а Литвинова не захотела. Литвинова максималист, Муратова совсем максималист, короче, коса на камень. Они не поссорились, но разошлись – это не помешало Литвиновой сыграть едва ли не лучшую свою роль в «Настройщике», где именно Рената придумала обыграть стоявшую неподалеку косу и явилась перепуганной Алле Демидовой в образе гламурной смерти. Но до «Настройщика» было еще четыре года. Из «Фаины» потом получилась «Богиня» – без всякой эротики, – а в «Настройщике» эротика как раз есть, но сквозь ночную рубашку. А в том конфликте продюсер взял сторону Литвиновой – мол, если не хочет, пусть не снимается, – и это их, стало быть, сблизило. Брак продлился два года и распался без скандала. Впрочем, в других источниках утверждается, что и брака никакого не было, или он был гражданский, а Литвинову я расспрашивать не хочу, потому что она или что-нибудь сочинит по обыкновению, или вообще ничего не скажет. Про детство она рассказывает охотно, а про личную жизнь – никогда.
Второй муж – бизнесмен Леонид Добровский, ныне заместитель гендиректора ОАО «Мостотрест». Человек не бедный. Дача на Николиной горе, элитная, как пишут в желтых листках, квартира в Толмачевском переулке. Повод для развода – скандалы, повод для скандалов – бурная светская жизнь Литвиновой. Пошли слухи о лесбийском романе с Земфирой, обеим они прибавили скандальной славы, насколько все это справедливо – я комментировать не берусь, и это неинтересно.
Многие обсуждали роковой вопрос «Что нашла Литвинова в Добровском?» (будучи выше его на голову и знаменитей в разы). Говорили про деньги, но Литвинова не стала бы выходить замуж за деньги – таких предложений было достаточно, она и так протянула с замужеством до 33 лет. Полагаю, что нашла надежность, и полагаю, что переоценила ее, – это все к вопросу о «доброте первого встречного»: восхищаться Ренатой Муратовной готовы тысячи, а вот обеспечить ей сносную жизнь с повседневной заботой никто не рвался.
Короче, этот брак шесть лет спустя закончился громким разводом, причем Литвинова опротестовала первое решение суда об алиментах, упрекнув мужа в сокрытии истинных доходов и потребовав ежемесячно немалую сумму – те же желтые листки называли 120 тысяч рублей, и она не опровергала. Цитируемое в прессе исковое заявление Литвиновой – о том, чтобы оставить с ней дочь Ульяну, разрешив мужу дважды в неделю с ней общаться, – не носит ни малейших следов ее обычной стилистики, чем наглядно доказывает, что Литвинова вполне себе способна обходиться без маски: «Следует учитывать, что отец ребенка Добровский Л. Ю. – бизнесмен и в силу своего менталитета большую часть времени думает и печется о работе, в связи с чем он не сможет уделять Ульяне достаточного внимания, столь необходимого ребенку в ее возрасте».
Она явно писала это сама, без помощи юристов, «думает и печется» выдает ее с головой, но если надо, может имитировать любой слог, хоть канцелярит. Настоящие великие безумцы – Пушкин, Хлебников – не могли написать официальную бумагу, не подпустив чего-нибудь исключительно своего. «Саранча летела, летела и села. Села, посидела, все съела и вновь улетела».
Ульяна, 2001 года рождения, блондинка в Ренату, но круглолицестью и курносостью похожа скорей на отца. О будущей профессии ребенка Литвинова не распространяется и, по собственному признанию, не задумывается.
– Вы хотите для нее вашей судьбы?
– Я хочу, чтобы она не обабилась, вот и все. Женщины, которые много рожают и проваливаются в быт, превращаются в такие… детородные органы, а с мозгами что-то происходит. Наверное, я неправильно говорю…
Что до романа с Земфирой, ну, товарищи, это так неинтересно! Земфира, по-моему, вообще очень неинтересна во всем, кроме сцены, музыки, аранжировок и т. д. Не читал ни одного ее содержательного интервью. Может, это она такая замкнутая – говорила же Цветаева: «Сдержанный человек – значит, есть что сдерживать». Но пока я там не вижу этой особой глубины (в текстах тоже), а вижу эпатаж, большой талант и некоторую потерянность. Сближает их с Литвиновой, думаю, максимализм и брезгливость – женщины часто именно от брезгливости живут вместе, мужчины им противны чисто эстетически, – так что ничего не исключаю, но ничего и не предполагаю. Меня никогда не занимала однополая любовь, даже женская и даже теоретически. И какая разница? На качестве текстов это в обоих случаях не отразилось. Пока заметно одно: и Земфиры, и Литвиновой стало гораздо меньше.
Земфира записала последний альбом два года назад и что-то ничего сенсационного с тех пор не продемонстрировала. Литвинова пробует себя в качестве модельера и тоже ничем особенным на этой ниве не прославилась. Вообще их молчание красноречивей любых слов, потому что в новом времени им уже категорически нет места: не по политическим мотивам, конечно, а по общечеловеческим. Чтобы оценить Литвинову и Рамазанову, нужна хоть капля идеализма, а этого сегодня не осталось совсем, как не осталось нескомпрометированных слов. Можно ставить их под любыми углами – искра не высекается.
Литвинова права, относя себя скорее к поколению людей сороковых-пятидесятых, о которых она и сняла свой единственный покамест документальный фильм – «Нет смерти для меня».
– А чем отличаются люди девяностых от нынешних?
– Наши иногда за деньги продавались, а эти даром отдаются.
Девушка, катастрофа, яблоко
Вот этот ее ответ и заставил меня наконец понять, как сильно я все-таки ее люблю. И за что именно. Кстати, сходные чувства испытал к ней Никита Михалков, который ее терпеть не мог, но после совместной работы на фильме «Мне не больно» как-то проникся. Как раз в этом смысле она и сыграла смерть своего типажа – из реальности он тоже куда-то делся. Или, точней, сейчас уже всем не больно.
Такие женщины, как героиня Литвиновой, приближают крах эпохи – а в другой эпохе существовать уже не могут, крах. Это и есть главная проблема femmefatale. Всю жизнь играть в смерть, а потом умирать по-настоящему.
И хотя вся наша фатальность девяностых годов была очень третьего сорта, Литвинова, кажется, действительно умудрилась приблизить время, в котором ей нет больше места.
А точней всех сказал про нее Нагибин, хоть это и про Ахмадулину. Он там в дневнике спрашивает себя, за что он ее все-таки любит. А вот за то, что если самолет будет падать и все побегут спасаться в хвост, где якобы безопасней, Ахмадулина останется сидеть на своем месте и грызть яблоко.
Литвинова потом именно это сыграла в фильме «Небо. Самолет. Девушка».
Я так ее и воспринимаю – сидит в кресле и грызет яблоко. А куда летит этот самолет – какая уже, к черту, разница.
