Мастерица виноватых взоров (из антологии Евтушенко). Домолчаться до стихов

Глава первая

В Петербурге во мнении многих подобною худою славою долго пользовалось характерное здание бывшего Павловского дворца, известное нынче под названием Инженерного замка. Таинственные явления, приписываемые духам| и привидениям, замечали здесь почти с самого основаниям замка. Еще при жизни императора Павла тут, говорят, слышали голос Петра Великого, и, наконец, даже сам император Павел видел тень своего прадеда. Последнее, без всяких опровержений, записано в заграничных сборниках, где нашли себе место описания внезапной кончины Павла Петровича, и в новейшей русской книге г. Кобеко. Прадед будто бы покидал могилу, чтобы предупредить своего правнука, что дни его малы и конец их близок. Предсказание сбылось.

Впрочем, тень Петрова была видима в стенах замка не одним императором Павлом, но и людьми к нему приближенными. Словом, дом был страшен потому, что там жили или по крайней мере являлись тени и привидения и говорили что-то такое страшное, и вдобавок еще сбывающееся. Неожиданная внезапность кончины императора Павла, по случаю которой в обществе тотчас вспомнили и заговорили о предвещательных тенях, встречавших покойного императора в замке, еще более увеличила мрачную и таинственную репутацию этого угрюмого дома. С тех пор дом утратил свое прежнее значение жилого дворца, а по народному выражению – «пошел под кадетов».

Нынче в этом упраздненном дворце помещаются юнкера инженерного ведомства, но начали его «обживать» прежнее инженерные кадеты. Это был народ еще более молодой и совсем еще не освободившийся от детского суеверия, и притом резвый и шаловливый, любопытный и отважный. Всем им, разумеется, более или менее были известны страхи, которые рассказывали про их страшный замок. Дети очень интересовались подробностями страшных рассказов и напитывались этими страхами, а те, которые успели с ними достаточно освоиться, очень любили пугать других. Это было в большом ходу между инженерными кадетами, и начальство никак не могло вывести этого дурного обычая, пока не произошел случай, который сразу отбил у всех охоту к пуганьям и шалостям.

Об этом случае и будет наступающий рассказ.

Глава вторая

Особенно было в моде пугать новичков или так называемых «малышей», которые, попадая в замок, вдруг узнавали такую массу страхов о замке, что становились суеверными и робкими до крайности. Более всего их пугало, что в одном конце коридоров замка есть комната, служившая спальней покойному императору Павлу, в которой он лег почивать здоровым, а утром его оттуда вынесли мертвым. «Старики» уверяли, что дух императора живет в этой комнате и каждую ночь выходит оттуда и осматривает свой любимый замок, – а «малыши» этому верили. Комната эта была всегда крепко заперта, и притом не одним, а несколькими замками, но для духа, как известно, никакие замки и затворы не имеют значения. Да и, кроме того, говорили, будто в эту комнату можно было как-то проникать. Кажется, это так и было на самом деле. По крайней мере жило и до сих пор живет предание, будто это удавалось нескольким «старым кадетам» и продолжалось до тех пор, пока один из них не задумал отчаянную шалость, за которую ему пришлось жестоко поплатиться. Он открыл какой-то известный лаз в страшную спальню покойного императора, успел пронести туда простыню и там ее спрятал, а по вечерам забирался сюда, покрывался с ног до головы этой простынею и становился в темном окне, которое выходило на Садовую улицу и было хорошо видно всякому, кто, проходя или проезжая, поглядит в эту сторону.

Исполняя таким образом роль привидения, кадет действительно успел навести страх на многих суеверных людей, живших в замке, и на прохожих, которым случалось видеть его белую фигуру, всеми принимавшуюся за тень покойного императора.

Шалость эта продолжалась несколько месяцев и распространила упорный слух, что Павел Петрович по ночам ходит вокруг своей спальни и смотрит из окна на Петербург. Многим до несомненности живо и ясно представлялось, что стоявшая в окне белая тень им не раз кивала головой и кланялась; кадет действительно проделывал такие штуки. Все это вызывало в замке обширные разговоры с предвозвещательными истолкованиями и закончилось тем, что наделавший описанную тревогу кадет был пойман на месте преступления и, получив «примерное наказание на теле», исчез навсегда из заведения. Ходил слух, будто злополучный кадет имел несчастие испугать своим появлением в окне одно случайно проезжавшее мимо замка высокое лицо, за что и был наказан не по-детски. Проще сказать, кадеты говорили, будто несчастный шалун «умер под розгами», и так как в тогдашнее время подобные вещи не представлялись невероятными, то и этому слуху поверили, а с этих пор сам этот кадет стал новым привидением. Товарищи начали его видеть «всего иссеченного» и с гробовым венчиком на лбу, а на венчике будто можно было читать надпись: «Вкушая вкусих мало меду и се аз умираю».

Если вспомнить библейский рассказ, в котором эти слова находят себе место, то оно выходит очень трогательно.

Вскоре за погибелью кадета спальная комната, из которой исходили главнейшие страхи Инженерного замка, была открыта и получила такое приспособление, которое изменило ее жуткий характер, но предания о привидении долго еще жили, несмотря на последовавшее разоблачение тайны. Кадеты продолжали верить, что в их замке живет, а иногда ночами является призрак. Это было общее убеждение, которое равномерно держалось у кадетов младших и старших, с тою, впрочем, разницею, что младшие просто слепо верили в привидение, а старшие иногда сами устраивали его появление. Одно другому, однако, не мешало, и сами подделыватели привидения его тоже побаивались. Так, иные «ложные сказатели чудес» сами их воспроизводят и сами им поклоняются и даже верят в их действительность.

Кадеты младшего возраста не знали «всей истории», разговор о которой, после происшествия с получившим жестокое наказание на теле, строго преследовался, но они верили, что старшим кадетам, между которыми находились еще товарищи высеченного или засеченного, была известна вся тайна призрака. Это давало старшим большой престиж, и те им пользовались до 1859 или 1860 года, когда четверо из них сами подверглись очень страшному перепугу, о котором я расскажу со слов одного из участников неуместной шутки у гроба.

Глава третья

Кроме такой славы по сердцу, генерал Ламновский имел очень неприятные манеры. В числе последних были и смешные, к которым дети придирались, и когда хотели «представить» нелюбимого начальника, то обыкновенно выдвигали одну из его смешных привычек на вид до карикатурного преувеличения.

Самою смешною привычкою Ламновского было то, что, произнося какую-нибудь речь или делая внушение, он всегда гладил всеми пятью пальцами правой руки свой нос. Это, по кадетским определениям, выходило так, как будто он «доил слова из носа». Покойник не отличался красноречием, и у него, что называется, часто недоставало слов на выражение начальственных внушений детям, а потому при всякой такой запинке «доение» носа усиливалось, а кадеты тотчас же теряли серьезность и начинали пересмеиваться. Замечая это нарушение субординации, генерал начинал еще более сердиться и наказывал их. Таким образом, отношения между генералом и воспитанниками становились все хуже и хуже, а во всем этом, по мнению кадет, всего более был виноват «нос».

Не любя Ламновского, кадеты не упускали случая делать ему досаждения и мстить, портя так или иначе его репутацию в глазах своих новых товарищей. С этою целью они распускали в корпусе молву, что Ламновский знается с нечистою силою и заставляет демонов таскать для него мрамор, который Ламновский поставлял для какого-то здания, кажется для Исаакиевского собора. Но так как демонам эта работа надоела, то рассказывали, будто они нетерпеливо ждут кончины генерала, как события, которое возвратит им свободу. А чтобы это казалось еще достовернее, раз вечером, в день именин генерала, кадеты сделали ему большую неприятность, устроив «похороны». Устроено же это было так, что когда у Ламновского, в его квартире, пировали гости, то в коридорах кадетского помещения появилась печальная процессия: покрытые простынями кадеты, со свечами в руках, несли на одре чучело с длинноносой маской и тихо пели погребальные песни. Устроители этой церемонии были открыты и наказаны, но в следующие именины Ламновского непростительная шутка с похоронами опять повторилась. Так шло до 1859 года или 1860 года, когда генерал Ламновский в самом деле умер и когда пришлось справлять настоящие его похороны. По обычаям, которые тогда существовали, кадетам надо было посменно дежурить у гроба, и вот тут-то и произошла страшная история, испугавшая тех самых героев, которые долго пугали других.

Глава четвертая

Дни, когда умер Ламновский, были особенно гадки. Покойника не вносили в церковь замка, потому что он был лютеранин: тело стояло в большой траурной зале генеральской квартиры, и здесь было учреждено кадетское дежурство, а в церкви служились, по православному установлению панихиды. Одну панихиду служили днем, а другую вечером. Все чины замка, равно как кадеты и служители, должны были появляться на каждой панихиде, и это соблюдалось в точности. Следовательно, когда в православной церкви шли панихиды, – все население замка собиралось в эту церковь, а остальные обширные помещения и длиннейшие переходы совершенно пустели. В самой квартире усопшего не оставалось никого, кроме дежурной смены, состоявшей из четырех кадет, которые с ружьями и с касками на локте стояли вокруг гроба.

Тут и пошла заматываться какая-то беспокойная жуть: все начали чувствовать что-то беспокойное и стали чего-то побаиваться; а потом вдруг где-то проговорили, что опять кто-то «встает» и опять кто-то «ходит». Стало так неприятно, что все начали останавливать других, говоря: «Полно, довольно, оставьте это; ну вас к черту с такими рассказами! Вы только себе и людям нервы портите!» А потом и сами говорили то же самое, от чего унимали других, и к ночи уже становилось всем страшно. Особенно это обострилось, когда кадет пощунял «батя», то есть какой тогда был здесь священник.

Он постыдил их за радость по случаю кончины генерала и как-то коротко, но хорошо умел их тронуть и насторожить их чувства.

– « Ходит », – сказал он им, повторяя их же слова;. – И разумеется, что ходит некто такой, кого вы не видите и видеть не можете, а в нем и есть сила, с которою не сладишь. Это серый человек , – он не в полночь встает, а в сумерки, когда серо делается, и каждому хочет сказать о том, что в мыслях есть нехорошего. Этот серый человек – совесть ; советую вам не тревожить его дрянной радостью о чужой смерти. Всякого человека кто-нибудь любит, кто-нибудь жалеет, – смотрите, чтобы серый человек им не скинулся да не дал бы вам тяжелого урока!

Кадеты это как-то взяли глубоко к сердцу и, чуть только начало в тот день смеркаться, они так и оглядываются: нет ли серого человека и в каком он виде? Известно, что в сумерках в душах обнаруживается какая-то особенная чувствительность – возникает новый мир, затмевающий тот, который был при свете: хорошо знакомые предметы обычных форм становятся чем-то прихотливым, непонятным и, наконец, даже страшным. Этой порою всякое чувство почему-то как будто ищет для себя какого-то неопределенного, но усиленного выражения: настроение чувств и мыслей постоянно колеблется, и в этой стремительной и густой дисгармонии всего внутреннего мира человека начинает свою работу фантазия: мир обращается в сон, а сон – в мир… Это заманчиво и страшно, и чем более страшно, тем более заманчиво и завлекательно…

В таком состоянии было большинство кадет, особенно перед ночными дежурствами у гроба. В последний вечер перед днем погребения к панихиде в церковь ожидалось посещение самых важных лиц, а потому, кроме людей, живших в замке, был большой съезд из города. Даже из самой квартиры Ламновского все ушли в русскую церковь, чтобы видеть собрание высоких особ; покойник оставался окруженный одним детским караулом. В карауле на этот раз стояли четыре кадета: Г – тон, В – нов, 3-ский и К-дин, все до сих пор благополучно здравствующие и занимающие теперь солидные положения по службе и в обществе.

Глава пятая

Из четырех молодцов, составлявших караул, – один, именно К-дин, был самый отчаянный шалун, который докучал покойному Ламновскому более всех и потому, в свою очередь, чаще прочих подвергался со стороны умершего усиленным взысканиям. Покойник особенно не любил К-дина за то, что этот шалун умел его прекрасно передразнивать «по части доения носа» и принимал самое деятельное участие в устройстве погребальных процессий, которые делались в генеральские именины.

Когда такая процессия была совершена в последнее тезоименитство Ламновского, К-дин сам изображал покойника и даже произносил речь из гроба, с такими ужимками и таким голосом, что пересмешил всех, не исключая офицера, посланного разогнать кощунствующую процессию.

Было известно, что это происшествие привело покойного Ламновского в крайнюю гневность, и между кадетами прошел слух, будто рассерженный генерал «поклялся наказать К-дина на всю жизнь». Кадеты этому верили и, принимая в соображение известные им черты характера своего начальника, нимало не сомневались, что он свою клятву над К-диным исполнит. К-дин в течение всего последнего года считался «висящим на волоске», а так как, по живости характера, этому кадету было очень трудно воздерживаться от резвых и рискованных шалостей, то положение его представлялось очень опасным, и в заведении того только и ожидали, что вот-вот К-дин в чем-нибудь попадется, и тогда Ламновский с ним не поцеремонится и все его дроби приведет к одному знаменателю, «даст себя помнить на всю жизнь».

Страх начальственной угрозы так сильно чувствовался К-диным, что он делал над собою отчаянные усилия и, как запойный пьяница от вина, он бежал от всяких проказ, покуда ему пришел случай проверить на себе поговорку, что «мужик год не пьет, а как черт прорвет, так он все пропьет».

Черт прорвал К-дина именно у гроба генерала, который опочил, не приведя в исполнение своей угрозы. Теперь генерал был кадету не страшен, и долго сдержанная резвость мальчика нашла случай отпрянуть, как долго скрученная пружина. Он просто обезумел.

Глава шестая

Последняя панихида, собравшая всех жителей замка в провославную церковь, была назначена в восемь часов, но так как к ней ожидались высшие лица, после которых неделикатно было входить в церковь, то все отправились туда гораздо ранее. В зале у покойника осталась одна кадетская смена: Г – тон, В – нов, 3-ский и К-дин. Ни в одной из прилегавших огромных комнат не было ни души…

В половине восьмого дверь на мгновение приотворилась, и в ней на минуту показался плац-адъютант, с которым в эту же минуту случилось пустое происшествие, усилившее жуткое настроение: офицер, подходя к двери, или испугался своих собственных шагов, или ему казалось, что его кто-то обгоняет: он сначала приостановился, чтобы дать дорогу, а потом вдруг воскликнул: «Кто это! кто!» – и, торопливо просунув голову в дверь, другою половинкою этой же двери придавил самого себя и снова вскрикнул, как будто его кто-то схватил сзади.

Разумеется, вслед же за этим он оправился и, торопливо окинув беспокойным взглядом траурный зал, догадался по здешнему бездюдию, что все ушли, уже в церковь; тогда он опять притворил двери и, сильно звеня саблею, бросился ускоренным шагом по коридорам, ведущим к замковому храму.

Стоявшие у гроба кадеты ясно замечали, что и большие чего-то пугались, а страх на всех действует заразительно.

Глава седьмая

Дежурные кадеты проводили слухом шаги удалявшегося офицера и замечали, как за каждым шагом их положение здесь становилось сиротливее – точно их привели сюда и замуровали с мертвецом за какое-то оскорбление, которого мертвый не позабыл и не простил, а, напротив, встанет и непременно отмстит за него. И отмстит страшно, по-мертвецки… К этому нужен только свой час – удобный час полночи,

…когда поет петух

И нежить мечется в потемках…

Но они же не достоят здесь до полуночи, – их сменят, да и притом им ведь страшна не «нежить», а серый человек, которого пора – в сумерках.

Теперь и были самые густые сумерки: мертвец в гробу, и вокруг самое жуткое безмолвие… На дворе с свирепым неистовством выл ветер, обдавая огромные окна целыми потоками мутного осеннего ливня, и гремел листами кровельных загибов; печные трубы гудели с перерывами – точно они вздыхали или как будто в них что-то врывалось, задерживалось и снова еще сильнее напирало. Все это не располагало ни к трезвости чувств, ни к спокойствию рассудка. Тяжесть всего этого впечатления еще более усиливалась для ребят, которые должны были стоять, храня мертвое молчание: все как-то путается; кровь, приливая к голове, ударялась им в виски, и слышалось что-то вроде однообразной мельничной стукотни. Кто переживал подобные ощущения, тот знает эту странную и совершенно особенную стукотню крови – точно мельница мелет, но мелет не зерно, а перемалывает самое себя. Это скоро приводит человека в тягостное и раздражающее состояние, похожее на то, которое непривычные люди ощущают, опускаясь в темную шахту к рудокопам, где обычный для нас дневной свет вдруг заменяется дымящейся плошкой… Выдерживать молчание становится невозможно, – хочется слышать хоть свой собственный голос, хочется куда-то сунуться – что-то сделать самое безрассудное.

Глава восьмая

Один из четырех стоявших у гроба генерала кадетов, именно К-дин, переживая все эти ощущения, забыл дисциплину и, стоя под ружьем, прошептал:

– Духи лезут к нам за папкиным носом.

Ламновского в шутку называли иногда «папкою», но шутка на этот раз не смешила товарищей, а, напротив, увеличила жуть, и двое из дежурных, заметив это, отвечали К-дину:

– Молчи… и без того страшно, – и все тревожно воззрились в укутанное кисеею лицо покойника.

– Я оттого и говорю, что вам страшно, – отвечал К-дин, – а мне, напротив, не страшно, потому что мне он теперь уже ничего не сделает. Да: надо быть выше предрассудков и пустяков не бояться, а всякий мертвец – это уже настоящий пустяк, и я это вам сейчас докажу.

– Пожалуйста, ничего не доказывай.

– Нет, докажу. Я вам докажу, что папка теперь ничего не может мне сделать даже в том случае, если я его сейчас, сию минуту, возьму за нос.

И с этим, неожиданно для всех остальных К-дин в ту же минуту, перехватив ружье на локоть, быстро взбежал по ступеням катафалка и, взяв мертвеца за нос, громко и весело вскрикнул:

– Ага, папка, ты умер, а я жив и трясу тебя за нос, и ты мне ничего не сделаешь!

Товарищи оторопели от этой шалости и не успели проронить слова, как вдруг всем им враз ясно и внятно послышался глубокий болезненный вздох – вздох очень похожий на то, как бы кто сел на надутую воздухом резиновую подушку с неплотно завернутым клапаном… И этот вздох, – всем показалось, – по-видимому, шел прямо из гроба…

К-дин быстро отхватил руку и, споткнувшись, с громом полетел с своим ружьем со всех ступеней катафалка, трое же остальных, не отдавая себе отчета, что они делают, в страхе взяли свои ружья наперевес, чтобы защищаться от поднимавшегося мертвеца.

Но этого было мало: покойник не только вздохнул, а действительно гнался за оскорбившим его шалуном или придерживал его за руку: за К-диным ползла целая волна гробовой кисеи, от которой он не мог отбиться, – и, страшно вскрикнув, он упал на пол… Эта ползущая волна кисеи в самом деле представлялась явлением совершенно необъяснимым и, разумеется, страшным, тем более что закрытый ею мертвец теперь совсем открывался с его сложенными руками на впалой груди.

Шалун лежал, уронив свое ружье, и, закрыв от ужаса лицо руками, издавал ужасные стоны. Очевидно, он был в памяти и ждал, что покойник сейчас за него примется по-свойски.

Между тем вздох повторился, и, вдобавок к нему, послышался тихий шелест. Это был такой звук, который мог произойти как бы от движения одного суконного рукава по другому. Очевидно, покойник раздвигал руки, – и вдруг тихий шум; затем поток иной температуры пробежал струею по свечам, и в то же самое мгновение в шевелившихся портьерах, которыми были закрыты двери внутренних покоев, показалось привидение . Серый человек! Да, испуганным глазам детей предстало вполне ясно сформированное привидение в виде человека… Явилась ли это сама душа покойника в новой оболочке, полученной ею в другом мире, из которого она вернулась на мгновение, чтобы наказать оскорбительную дерзость, или, быть может, это был еще более страшный гость, – сам дух замка , вышедший сквозь пол соседней комнаты из подземелья!..

Глава девятая

Привидение не было мечтою воображения – оно не исчезало и напоминало своим видом описание, сделанное поэтом Гейне для виденной им «таинственной женщины»: как то, так и это представляло «труп, в котором заключена душа». Перед испуганными детьми была в крайней степени изможденная фигура, вся в белом, но в тени она казалась серою. У нее было страшно худое, до синевы бледное и совсем угасшее лицо; на голове всклокоченные в беспорядке густые и длинные волосы. От сильной проседи они тоже казались серыми и, разбегавшись в беспорядке, закрывали грудь и плечи привидения!.. Глаза виделись яркие, воспаленные и блестевшие болезненным огнем… Сверканье их из темных, глубоко впалых орбит было подобно сверканью горящих углей. У видения были тонкие худые руки, похожие на руки скелета, и обеими этими руками оно держалось за полы тяжелой дверной драпировки.

Судорожно сжимая материю в слабых пальцах, эти руки и производили тот сухой суконный шелест, который слышали кадеты.

Уста привидения были совершенно черны и открыты, и из них-то после коротких промежутков со свистом и хрипением вырывался тот напряженный полустон-полувздох, который впервые послышался, когда К-дин взял покойника за нос.

Глава десятая

Привидение не обращало никакого внимания на всю эту группу: его глаза были устремлены на один гроб, в котором теперь лежал совсем раскрытый покойник. Оно тихо покачивалось и, по-видимому, хотело двигаться. Наконец это ему удалось. Держась руками за стену, привидение медленно тронулось и прерывистыми шагами стало переступать ближе ко гробу. Движение это было ужасно. Судорожно вздрагивая при каждом шаге и с мучением ловя раскрытыми устами воздух, оно исторгало из своей пустой груди те ужасные вздохи, которые кадеты приняли за вздохи из гроба. И вот еще шаг, и еще шаг, и, наконец, оно близко, оно подошло к гробу, но прежде, чем подняться на ступени катафалка, оно остановилось, взяло К-дина за ту руку, у которой, отвечая лихорадочной дрожи его тела, трепетал край волновавшейся гробовой кисеи, и своими тонкими, сухими пальцами отцепило эту кисею от обшлажной пуговицы шалуна; потом посмотрело на него с неизъяснимой грустью, тихо ему погрозило и… перекрестило его…

Затем оно, едва держась на трясущихся ногах, поднялось по ступеням катафалка, ухватилось за край гроба и, обвив своими скелетными руками плечи покойника, зарыдало…

Казалось, в гробу целовались две смерти; но скоро это кончилось. С другого конца замка донесся слух жизни: панихида кончилась, и из церкви в квартиру мертвеца спешили передовые, которым надо было быть здесь, на случай посещения высоких особ.

Глава одиннадцатая

До слуха кадет долетели приближавшиеся по коридорам гулкие шаги и вырвавшиеся вслед за ними из отворенной церковной двери последние отзвуки заупокойной песни.

Оживительная перемена впечатлений заставила кадет ободриться, а долг привычной дисциплины поставил их в надлежащей позиции на надлежащее место.

Тот адъютант, который был последним лицом, заглянувшим сюда перед панихидою, и теперь торопливо вбежал первый в траурную залу и воскликнул:

– Боже мой, как она сюда пришла!

Труп в белом, с распущенными седыми волосами, лежал, обнимая покойника, и, кажется, сам не дышал уже. Дело пришло к разъяснению.

Напугавшее кадет привидение была вдова покойного генерала, которая сама была при смерти и, однако, имела несчастие пережить своего мужа. По крайней слабости, она уже давно не могла оставлять постель, но, когда все ушли к парадной панихиде в церковь, она сползла с своего смертного ложа и, опираясь руками об стены, явилась к гробу покойника. Сухой шелест, который кадеты приняли за шелест рукавов покойника, были ее прикосновения к стенам. Теперь она была в глубоком обмороке, в котором кадеты, по распоряжению адъютанта, и вынесли ее в кресле за драпировку.

Это был последний страх в Инженерном замке, который, по словам рассказчика, оставил в них навсегда глубокое впечатление.

– С этого случая, – говорил он, – всем нам стало возмутительно слышать, если кто-нибудь радовался чьей бы то ни было смерти. Мы всегда помнили нашу непростительную шалость и благословляющую руку последнего привидения Инженерного замка, которое одно имело власть простить нас по святому праву любви. С этих же пор прекратились в корпусе и страхи от привидений. То, которое мы видели, было последнее.

Впервые напечатано – «Новости и биржевая газета», 1882.

Н. С. Лесков

Привидение в Инженерном замке
(Из кадетских воспоминаний)

Источник текста: Лесков Н.С. Собрание сочинений в 12 т. -- М., Правда, 1989; Том 7, с. 44-56. OCR: sad369 (г. Омск)

Глава первая

У домов, как у людей, есть своя репутация. Есть дома, где, по общему мнению, нечисто, то есть, где замечают те или другие проявления какой-то нечистой или по крайней мере непонятной силы. Спириты старались много сделать для разъяснения этого рода явлений, но так как теории их не пользуются большим доверием, то дело с страшными домами остаётся в прежнем положении. В Петербурге во мнении многих подобною худою славою долго пользовалось характерное здание бывшего Павловского дворца, известное нынче под названием Инженерного замка. Таинственные явления, приписываемые духам и привидениям, замечали здесь почти с самого основания замка. Ещё при жизни императора Павла тут, говорят, слышали голос Петра Великого, и, наконец, даже сам император Павел видел тень своего прадеда. Последнее, без всяких опровержений, записано в заграничных сборниках, где нашли себе место описания внезапной кончины Павла Петровича, и в новейшей русской книге г. Кобеко. Прадед будто бы покидал могилу, чтобы предупредить своего правнука, что дни его малы и конец их близок. Предсказание сбылось. Впрочем, тень Петрова была видима в стенах замка не одним императором Павлом, но и людьми к нему приближёнными. Словом, дом был страшен потому, что там жили или по крайней мере являлись тени и привидения и говорили что-то такое страшное, и вдобавок ещё сбывающееся. Неожиданная внезапность кончины императора Павла, по случаю которой в обществе тотчас вспомнили и заговорили о предвещательных тенях, встречавших покойного императора в замке, ещё более увеличила мрачную и таинственную репутацию этого угрюмого дома. С тех пор дом утратил своё прежнее значение жилого дворца, а по народному выражению -- "пошёл под кадетов". Нынче в этом упразднённом дворце помещаются юнкера инженерного ведомства, но начали его "обживать" прежние инженерные кадеты. Это был народ ещё более молодой и совсем ещё не освободившийся от детского суеверия, и притом резвый и шаловливый, любопытный и отважный. Всем им, разумеется, более или менее были известны страхи, которые рассказывали про их страшный замок. Дети очень интересовались подробностями страшных рассказов и напитывались этими страхами, а те, которые успели с ними достаточно освоиться, очень любили пугать других. Это было в большом ходу между инженерными кадетами, и начальство никак не могло вывести этого дурного обычая, пока не произошёл случай, который сразу отбил у всех охоту к пуганьям и шалостям. Об этом случае и будет наступающий рассказ.

Глава вторая

Особенно было в моде пугать новичков или так называемых "малышей", которые, попадая в замок, вдруг узнавали такую массу страхов о замке, что становились суеверными и робкими до крайности. Более всего их пугало, что в одном конце коридоров замка есть комната, служившая спальней покойному императору Павлу, в которой он лёг почивать здоровым, а утром его оттуда вынесли мёртвым. "Старики" уверяли, что дух императора живёт в этой комнате и каждую ночь выходит оттуда и осматривает свой любимый замок, -- а "малыши" этому верили. Комната эта была всегда крепко заперта, и притом не одним, а несколькими замками, но для духа, как известно, никакие замки и затворы не имеют значения. Да и, кроме того, говорили, будто в эту комнату можно было как-то проникать. Кажется, это так и было на самом деле. По крайней мере жило и до сих пор живёт предание, будто это удавалось нескольким "старым кадетам" и продолжалось до тех пор, пока один из них не задумал отчаянную шалость, за которую ему пришлось жестоко поплатиться. Он открыл какой-то неизвестный лаз в страшную спальню покойного императора, успел пронести туда простыню и там её спрятал, а по вечерам забирался сюда, покрывался с ног до головы этой простынёю и становился в тёмном окне, которое выходило на Садовую улицу и было хорошо видно всякому, кто, проходя или проезжая, поглядит в эту сторону. Исполняя таким образом роль привидения, кадет действительно успел навести страх на многих суеверных людей, живших в замке, и на прохожих, которым случалось видеть его белую фигуру, всеми принимавшуюся за тень покойного императора. Шалость эта продолжалась несколько месяцев и распространила упорный слух, что Павел Петрович по ночам ходит вокруг своей спальни и смотрит из окна на Петербург. Многим до несомненности живо и ясно представлялось, что стоявшая в окне белая тень им не раз кивала головой и кланялась; кадет действительно проделывал такие штуки. Всё это вызывало в замке обширные разговоры с предвозвещательными истолкованиями и закончилось тем, что наделавший описанную тревогу кадет был пойман на месте преступления и, получив "примерное наказание на теле", исчез навсегда из заведения. Ходил слух, будто злополучный кадет имел несчастие испугать своим появлением в окне одно случайно проезжавшее мимо замка высокое лицо, за что и был наказан не по-детски. Проще сказать, кадеты говорили, будто несчастный шалун "умер под розгами", и так как в тогдашнее время подобные вещи не представлялись невероятными, то и этому слуху поверили, а с этих пор сам этот кадет стал новым привидением. Товарищи начали его видеть "всего иссеченного" и с гробовым венчиком на лбу, а на венчике будто можно было читать надпись: "Вкушая вкусих мало мёду и сё аз умираю". Если вспомнить библейский рассказ, в котором эти слова находят себе место, то оно выходит очень трогательно. Вскоре за погибелью кадета спальная комната, из которой исходили главнейшие страхи Инженерного замка, была открыта и получила такое приспособление, которое изменило ее жуткий характер, но предания о привидении долго ещё жили, несмотря на последовавшее разоблачение тайны. Кадеты продолжали верить, что в их замке живёт, а иногда ночами является призрак. Это было общее убеждение, которое равномерно держалось у кадетов младших и старших, с тою, впрочем, разницею, что младшие просто слепо верили в привидение, а старшие иногда сами устраивали его появление. Одно другому, однако, не мешало, и сами подделыватели привидения его тоже побаивались. Так, иные "ложные сказатели чудес" сами их воспроизводят и сами им поклоняются и даже верят в их действительность. Кадеты младшего возраста не знали "всей истории", разговор о которой, после происшествия с получившим жестокое наказание на теле, строго преследовался, но они верили, что старшим кадетам, между которыми находились ещё товарищи высеченного или засечённого, была известна вся тайна призрака. Это давало старшим большой престиж, и те им пользовались до 1859 или 1860 года, когда четверо из них сами подверглись очень страшному перепугу, о котором я расскажу со слов одного из участников неуместной шутки у гроба.

Глава третья

В том 1859 или 1860 году умер в Инженерном замке начальник этого заведения, генерал Ламновский. Он едва ли был любимым начальником у кадет и, как говорят, будто бы не пользовался лучшею репутациею у начальства. Причин к этому у них насчитывали много: находили, что генерал держал себя с детьми будто бы очень сурово и безучастливо; мало вникал в их нужды; не заботился об их содержании, -- а главнее, был докучлив, придирчив и мелочно суров. В корпусе же говорили, что сам по себе генерал был бы ещё более зол, но что неодолимую его лютость укрощала тихая, как ангел, генеральша, которой ни один из кадет никогда не видал, потому что она была постоянно больна, но считали её добрым гением, охраняющим всех от конечной лютости генерала. Кроме такой славы по сердцу, генерал Ламновский имел очень неприятные манеры. В числе последних были и смешные, к которым дети придирались, и когда хотели "представить" нелюбимого начальника, то обыкновенно выдвигали одну из его смешных привычек на вид до карикатурного преувеличения. Самою смешною привычкою Ламновского было то, что, произнося какую-нибудь речь или делая внушение, он всегда гладил всеми пятью пальцами правой руки свой нос. Это, по кадетским определениям, выходило так, как будто он "доил слова из носа". Покойник не отличался красноречием, и у него, что называется, часто недоставало слов на выражение начальственных внушений детям, а потому при всякой такой запинке "доение" носа усиливалось, а кадеты тотчас же теряли серьезность и начинали пересмеиваться. Замечая это нарушение субординации, генерал начинал ещё более сердиться и наказывал их. Таким образом, отношения между генералом и воспитанниками становились всё Не любя Ламновского, кадеты не упускали случая делать ему досаждения и мстить, портя так или иначе его репутацию в глазах своих новых товарищей. С этою целью они распускали в корпусе молву, что Ламновский знается с нечистою силою и заставляет демонов таскать для него мрамор, который Ламновский поставлял для какого-то здания, кажется для Исаакиевского собора. Но так как демонам эта работа надоела, то рассказывали, будто они нетерпеливо ждут кончины генерала, как события, которое возвратит им свободу. А чтобы это казалось ещё достовернее, раз вечером, в день именин генерала, кадеты сделали ему большую неприятность, устроив "похороны". Устроено же это было так, что когда у Ламновского, в его квартире, пировали гости, то в коридорах кадетского помещения появилась печальная процессия: покрытые простынями кадеты, со свечами в руках, несли на одре чучело с длинноносой маской и тихо пели погребальные песни. Устроители этой церемонии были открыты и наказаны, но в следующие именины Ламновского непростительная шутка с похоронами опять повторилась. Так шло до 1859 года или 1860 года, когда генерал Ламновский в самом деле умер и когда пришлось справлять настоящие его похороны. По обычаям, которые тогда существовали, кадетам надо было посменно дежурить у гроба, и вот тут-то и произошла страшная история, испугавшая тех самых героев, которые долго пугали других.

Глава четвёртая

Генерал Ламновский умер позднею осенью, в ноябре месяце, когда Петербург имеет самый человеконенавистный вид: холод, пронизывающая сырость и грязь; особенно мутное туманное освещение тяжело действует на нервы, а через них на мозг и фантазию. Всё это производит болезненное душевное беспокойство и волнение. Молешотт для своих научных выводов о влиянии света на жизнь мог бы получить у нас в это время самые любопытные данные. Дни, когда умер Ламновский, были особенно гадки. Покойника не вносили в церковь замка, потому что он был лютеранин: тело стояло в большой траурной зале генеральской квартиры, и здесь было учреждено кадетское дежурство, а в церкви служились, по православному установлению, панихиды. Одну панихиду служили днём, а другую вечером. Все чины замка, равно как кадеты и служители, должны были появляться на каждой панихиде, и это соблюдалось в точности. Следовательно, когда в православной церкви шли панихиды, -- всё население замка собиралось в эту церковь, а остальные обширные помещения и длиннейшие переходы совершенно пустели. В самой квартире усопшего не оставалось никого, кроме дежурной смены, состоявшей из четырёх кадет, которые с ружьями и с касками на локте стояли вокруг гроба. Тут и пошла заматываться какая-то беспокойная жуть: все начали чувствовать что-то беспокойное и стали чего-то побаиваться; а потом вдруг где-то проговорили, что опять кто-то "встаёт" и опять кто-то "ходит". Стало так неприятно, что все начали останавливать других, говоря: "Полно, довольно, оставьте это; ну вас к чёрту с такими рассказами! Вы только себе и людям нервы портите!" А потом и сами говорили то же самое, от чего унимали других, и к ночи уже становилось всем страшно. Особенно это обострилось, когда кадет пощунял "батя", то есть какой тогда был здесь священник. Он постыдил их за радость по случаю кончины генерала и как-то коротко, но хорошо умел их тронуть и насторожить их чувства. -- "Ходит", -- сказал он им, повторяя их же слова. -- И разумеется, что ходит некто такой, кого вы не видите и видеть не можете, а в нём и есть сила, с которою не сладишь. Это серый человек, -- он не в полночь встает, а в сумерки, когда серо делается, и каждому хочет сказать о том, что в мыслях есть нехорошего. Этот серый человек -- совесть: советую вам не тревожить его дрянной радостью о чужой смерти. Всякого человека кто-нибудь любит, кто-нибудь жалеет, -- смотрите, чтобы серый человек им не скинулся да не дал бы вам тяжёлого урока! Кадеты это как-то взяли глубоко к сердцу и, чуть только начало в тот день смеркаться, они так и оглядываются: нет ли серого человека и в каком он виде? Известно, что в сумерках в душах обнаруживается какая-то особенная чувствительность -- возникает новый мир, затмевающий тот, который был при свете: хорошо знакомые предметы обычных форм становятся чем-то прихотливым, непонятным и, наконец, даже страшным. Этой порою всякое чувство почему-то как будто ищет для себя какого-то неопределённого, но усиленного выражения: настроение чувств и мыслей постоянно колеблется, и в этой стремительной и густой дисгармонии всего внутреннего мира человека начинает свою работу фантазия: мир обращается в сон, а сон -- в мир... Это заманчиво и страшно, и чем более страшно, тем более заманчиво и завлекательно... В таком состоянии было большинство кадет, особенно перед ночными дежурствами у гроба. В последний вечер перед днём погребения к панихиде в церковь ожидалось посещение самых важных лиц, а потому, кроме людей, живших в замке, был большой съезд из города. Даже из самой квартиры Ламновского все ушли в русскую церковь, чтобы видеть собрание высоких особ; покойник оставался окружённый одним детским караулом. В карауле на этот раз стояли четыре кадета: Г-тон, В-нов, 3-ский и К-дин, все до сих пор благополучно

Глава пятая

Из четырёх молодцов, составлявших караул, -- один, именно К-дин, был самый отчаянный шалун, который докучал покойному Ламновскому более всех и потому, в свою очередь, чаще прочих подвергался со стороны умершего усиленным взысканиям. Покойник особенно не любил К-дина за то, что этот шалун умел его прекрасно передразнивать "по части доения носа" и принимал самое деятельное участие в устройстве погребальных процессий, которые делались в генеральские именины. Когда такая процессия была совершена в последнее тезоименитство Ламновского, К-дин сам изображал покойника и даже произносил речь из гроба, с такими ужимками и таким голосом, что пересмешил всех, не исключая офицера, посланного разогнать кощунствующую процессию. Было известно, что это происшествие привело покойного Ламновского в крайнюю гневность, и между кадетами прошел слух, будто рассерженный генерал "поклялся наказать К-дина на всю жизнь". Кадеты этому верили и, принимая в соображение известные им черты характера своего начальника, нимало не сомневались, что он свою клятву над К-диным исполнит. К-дин в течение всего последнего года считался "висящим на волоске", а так как, по живости характера, этому кадету было очень трудно воздерживаться от резвых и рискованных шалостей, то положение его представлялось очень опасным, и в заведении того только и ожидали, что вот-вот К-дин в чём-нибудь попадётся, и тогда Ламновский с ним не поцеремонится и все его дроби приведёт к одному знаменателю, "даст себя помнить на всю жизнь". Страх начальственной угрозы так сильно чувствовался К-диным, что он делал над собою отчаянные усилия и, как запойный пьяница от вина, он бежал от всяких проказ, покуда ему пришёл случай проверить на себе поговорку, что "мужик год не пьёт, а как чёрт прорвёт, так он всё пропьёт". Чёрт прорвал К-дина именно у гроба генерала, который опочил, не приведя в исполнение своей угрозы. Теперь генерал был кадету не страшен, и долго сдержанная резвость мальчика нашла случай отпрянуть, как долго скрученная пружина. Он просто обезумел.

Глава шестая

Последняя панихида, собравшая всех жителей замка в православную церковь, была назначена в восемь часов, но так как к ней ожидались высшие лица, после которых неделикатно было входить в церковь, то все отправились туда гораздо ранее. В зале у покойника осталась одна кадетская смена: Г-тон, В-нов, 3-ский и К-дин. Ни в одной из прилегавших огромных комнат не было ни души... В половине восьмого дверь на мгновение приотворилась, и в ней на минуту показался плац-адъютант, с которым в эту же минуту случилось пустое происшествие, усилившее жуткое настроение: офицер, подходя к двери, или испугался своих собственных шагов, или ему казалось, что его кто-то обгоняет: он сначала приостановился, чтобы дать дорогу, а потом вдруг воскликнул: "Кто это! Кто!" -- и, торопливо просунув голову в дверь, другою половинкою этой же двери придавил самого себя и снова вскрикнул, как будто его кто-то схватил сзади. Разумеется, вслед же за этим он оправился и, торопливо окинув беспокойным взглядом траурный зал, догадался по здешнему безлюдию, что все ушли уже в церковь; тогда он опять притворил двери и, сильно звеня саблею, бросился ускоренным шагом по коридорам, ведущим к замковому храму. Стоявшие у гроба кадеты ясно замечали, что и большие чего-то пугались, а страх на всех действует заразительно.

Глава седьмая

Дежурные кадеты проводили слухом шаги удалявшегося офицера и замечали, как за каждым шагом их положение здесь становилось сиротливее -- точно их привели сюда и замуровали с мертвецом за какое-то оскорбление, которого мёртвый не позабыл и не простил, а, напротив, встанет и непременно отмстит за него. И отмстит страшно, по-мертвецки... К этому нужен только свой час -- удобный час полночи, ... когда поёт петух И нежить мечется в потёмках... Но они же не достоят здесь до полуночи, -- их сменят, да и притом им ведь страшна не "нежить", а серый человек, которого пора -- в сумерках. Теперь и были самые густые сумерки: мертвец в гробу, и вокруг самое жуткое безмолвие... На дворе с свирепым неистовством выл ветер, обдавая огромные окна целыми потоками мутного осеннего ливня, и гремел листами кровельных загибов; печные трубы гудели с перерывами -- точно они вздыхали или как будто в них что-то врывалось, задерживалось и снова ещё сильнее напирало. Все это не располагало ни к трезвости чувств, ни к спокойствию рассудка. Тяжесть всего этого впечатления ещё более усиливалась для ребят, которые должны были стоять, храня мёртвое молчание: всё как-то путается; кровь, приливая к голове, ударялась им в виски, и слышалось что-то вроде однообразной мельничной стукотни. Кто переживал подобные ощущения, тот знает эту странную и совершенно особенную стукотню крови -- точно мельница мелет, но мелет не зерно, а перемалывает самоё себя. Это скоро приводит человека в тягостное и раздражающее состояние, похожее на то, которое непривычные люди ощущают, опускаясь в тёмную шахту к рудокопам, где обычный для нас дневной свет вдруг заменяется дымящейся плошкой... Выдерживать молчание становится невозможно, -- хочется слышать хоть свой собственный голос, хочется куда-то сунуться -- что-то сделать самое безрассудное.

Глава восьмая

Один из четырёх стоявших у гроба генерала кадетов, именно К-дин, переживая все эти ощущения, забыл дисциплину и, стоя под ружьём, прошептал: -- Духи лезут к нам за папкиным носом. Ламновского в шутку называли иногда "папкою", но шутка на этот раз не смешила товарищей, а, напротив, увеличила жуть, и двое из дежурных, заметив это, отвечали К-дину: -- Молчи... и без того страшно, -- и все тревожно воззрились в укутанное кисеёю лицо покойника. -- Я оттого и говорю, что вам страшно, -- отвечал К-дин, -- а мне, напротив, не страшно, потому что мне он теперь уже ничего не сделает. Да: надо быть выше предрассудков и пустяков не бояться, а всякий мертвец -- это уже настоящий пустяк, и я это вам сейчас докажу. -- Пожалуйста, ничего не доказывай. -- Нет, докажу. Я вам докажу, что папка теперь ничего не может мне сделать даже в том случае, если я его сейчас, сию минуту, возьму за нос. И с этим, неожиданно для всех остальных К-дин в ту же минуту, перехватив ружьё на локоть, быстро взбежал по ступеням катафалка и, взяв мертвеца за нос, громко и весело вскрикнул: -- Ага, папка, ты умер, а я жив и трясу тебя за нос, и ты мне ничего не сделаешь! Товарищи оторопели от этой шалости и не успели проронить слова, как вдруг всем им враз ясно и внятно послышался глубокий болезненный вздох -- вздох очень похожий на то, как бы кто сел на надутую воздухом резиновую подушку с неплотно завёрнутым клапаном... И этот вздох, -- всем показалось, -- по-видимому, шёл прямо из гроба... К-дин быстро отхватил руку и, споткнувшись, с громом полетел с своим ружьём со всех ступеней катафалка, трое же остальных, не отдавая себе отчета, что они делают, в страхе взяли свои ружья наперевес, чтобы защищаться от поднимавшегося мертвеца. Но этого было мало: покойник не только вздохнул, а действительно гнался за оскорбившим его шалуном или придерживал его за руку: за К-диным ползла целая волна гробовой кисеи, от которой он не мог отбиться, -- и, страшно вскрикнув, он упал на пол... Эта ползущая волна кисеи в самом деле представлялась явлением совершенно необъяснимым и, разумеется, страшным, тем более что закрытый ею мертвец теперь совсем открывался с его сложенными руками на впалой груди. Шалун лежал, уронив свое ружьё, и, закрыв от ужаса лицо руками, издавал ужасные стоны. Очевидно, он был в памяти и ждал, что покойник сейчас за него примется по-свойски. Между тем вздох повторился, и, вдобавок к нему, послышался тихий шелест. Это был такой звук, который мог произойти как бы от движения одного суконного рукава по другому. Очевидно, покойник раздвигал руки, -- и вдруг тихий шум; затем поток иной температуры пробежал струею по свечам, и в то же самое мгновение в шевелившихся портьерах, которыми были закрыты двери внутренних покоев, показалось привидение. Серый человек! Да, испуганным глазам детей предстало вполне ясно сформированное привидение в виде человека... Явилась ли это сама душа покойника в новой оболочке, полученной ею в другом мире, из которого она вернулась на мгновение, чтобы наказать оскорбительную дерзость, или, быть может, это был ещё более страшный гость, -- сам дух замка, вышедший сквозь пол соседней комнаты из подземелья!..

Глава девятая

Привидение не было мечтою воображения -- оно не исчезало и напоминало своим видом описание, сделанное поэтом Гейне для виденной им "таинственной женщины": как то, так и это представляло "труп, в котором заключена душа". Перед испуганными детьми была в крайней степени изможденная фигура, вся в белом, но в тени она казалась серою. У неё было страшно худое, до синевы бледное и совсем угасшее лицо; на голове всклокоченные в беспорядке густые и длинные волосы. От сильной проседи они тоже казались серыми и, разбегавшись в беспорядке, закрывали грудь и плечи привидения!.. Глаза виделись яркие, воспалённые и блестевшие болезненным огнем... Сверканье их из тёмных, глубоко впалых орбит было подобно сверканью горящих углей. У видения были тонкие худые руки, похожие на руки скелета, и обеими этими руками оно держалось за полы тяжёлой дверной драпировки. Судорожно сжимая материю в слабых пальцах, эти руки и производили тот сухой суконный шелест, который слышали кадеты. Уста привидения были совершенно черны и открыты, и из них-то после коротких промежутков со свистом и хрипением вырывался тот напряженный полустон-полувздох, который впервые послышался, когда К-дин взял покойника за нос.

Глава десятая

Увидав это грозное привидение, три оставшиеся на ногах стража окаменели и замерли в своих оборонительных позициях крепче К-дина, который лежал пластом с прицепленным к нему гробовым покровом. Привидение не обращало никакого внимания на всю эту группу: его глаза были устремлены на один гроб, в котором теперь лежал совсем раскрытый покойник. Оно тихо покачивалось и, по-видимому, хотело двигаться. Наконец это ему удалось. Держась руками за стену, привидение медленно тронулось и прерывистыми шагами стало переступать ближе ко гробу. Движение это было ужасно. Судорожно вздрагивая при каждом шаге и с мучением ловя раскрытыми устами воздух, оно исторгало из своей пустой груди те ужасные вздохи, которые кадеты приняли за вздохи из гроба. И вот ещё шаг, и ещё шаг, и, наконец, оно близко, оно подошло к гробу, но прежде, чем подняться на ступени катафалка, оно остановилось, взяло К-дина за ту руку, у которой, отвечая лихорадочной дрожи его тела, трепетал край волновавшейся гробовой кисеи, и своими тонкими, сухими пальцами отцепило эту кисею от обшлажной пуговицы шалуна; потом посмотрело на него с неизъяснимой грустью, тихо ему погрозило и... перекрестило его... Затем оно, едва держась на трясущихся ногах, поднялось по ступеням катафалка, ухватилось за край гроба и, обвив своими скелетными руками плечи покойника, зарыдало... Казалось, в гробу целовались две смерти; но скоро и это кончилось. С другого конца замка донёсся слух жизни: панихида кончилась, и из церкви в квартиру мертвеца спешили передовые, которым надо было быть здесь, на случай посещения высоких особ.

Глава одиннадцатая

До слуха кадет долетели приближавшиеся по коридорам гулкие шаги и вырвавшиеся вслед за ними из отворённой церковной двери последние отзвуки заупокойной песни. Оживительная перемена впечатлений заставила кадет ободриться, а долг привычной дисциплины поставил их в надлежащей позиции на надлежащее место. Тот адъютант, который был последним лицом, заглянувшим сюда перед панихидою, и теперь торопливо вбежал первый в траурную залу и воскликнул: -- Боже мой, как она сюда пришла! Труп в белом, с распущенными седыми волосами, лежал, обнимая покойника, и, кажется, сам не дышал уже. Дело пришло к разъяснению. Напугавшее кадет привидение была вдова покойного генерала, которая сама была при смерти и, однако, имела несчастие пережить своего мужа. По крайней слабости, она уже давно не могла оставлять постель, но, когда все ушли к парадной панихиде в церковь, она сползла с своего смертного ложа и, опираясь руками об стены, явилась к гробу покойника. Сухой шелест, который кадеты приняли за шелест рукавов покойника, были её прикосновения к стенам. Теперь она была в глубоком обмороке, в котором кадеты, по распоряжению адъютанта, и вынесли её в кресле за драпировку. Это был последний страх в Инженерном замке, который, по словам рассказчика, оставил в них навсегда глубокое впечатление. -- С этого случая, -- говорил он, -- всем нам стало возмутительно слышать, если кто-нибудь радовался чьей бы то ни было смерти. Мы всегда помнили нашу непростительную шалость и благословляющую руку последнего привидения Инженерного замка, которое одно имело власть простить нас по святому праву любви. С этих же пор прекратились в корпусе и страхи от привидений. То, которое мы видели, было последнее.

Примечания

Впервые, под заглавием "Последнее привидение Инженерного замка. Рассказ", -- "Новости и Биржевая газета", 1882, от 5 и 6 ноября. С изменённым заглавием вошло в сборник "Святочные рассказы" (1886). Стр. 44. Инженерный Михайловский замок был выстроен по проекту В. И. Баженова архитектором В. Ф. Бренна для Павла I. Здесь император был убит в ночь с 11 на 12 марта 1801 года. ...в новейшей русской книге г. Кобеко... -- т. е. в книге Д. Ф. Кобеко "Цесаревич Павел Петрович", СПб, 1881. Стр. 45. Нынче в этом упразднённом дворце помещаются юнкера инженерного ведомства, но начали его "обживать" прежние инженерные кадеты. -- Инженерное училище основано в 1810 г. (с 1819 г. -- Главное инженерное училище); Николаевская инженерная академия была образована в 1855 г. Стр. 46. "Вкушая, вкусих мало мёду и сё аз умираю " (Вкушая, вкусил мало мёда, и вот я умираю) -- сокращённая цитата из Библии (Первая Книга Царств, XIV, 43). ...библейский рассказ, в котором эти слова находят себе место... -- Слова эти произнёс Ионафан, старший сын царя иудейского Саула, который запретил народу что-либо есть до тех пор, пока Саул не отомстит своим врагам. Не знавший об этом запрете Ионафан отведал мёда и должен был умереть. Но народ сказал Саулу "Ионафану ли умереть, который доставил... спасение Израилю?.. И освободил народ Ионафана, и не умер он (Первая книга Царств, XIV, 45). Стр. 47. ...умер в Инженерном замке начальник этого заведения генерал Ламновский. -- Инженер-генерал-майор Пётр Карлович Ломновский был начальником Главного инженерного училища с 1844 г. Стр. 48. Молешотт Якоб (1822 -- 1893) -- немецкий физиолог, представитель вульгарного материализма. Имеется в виду его речь "Свет и жизнь". Стр. 50. Г-тон, В-нов, З-ский и К-дин. -- З-ский -- очевидно, И. С. Запорожский, воспоминания которого послужили материалом для настоящего рассказа, выпущен из училища в 1864 г. В том же выпуске значатся И. А. Воронов и С. Ф. Кавдин. Кадета, фамилия которого обозначена Г-тон, в этом выпуске нет; в выпуске 1861 г. был Владимир Гамильтон (М. С. Максимовский. Исторический очерк Главного инженерного училища. СПб, 1869). Стр. 54. ...описание, сделанное поэтом Гейне для виденной им "таинственной женщины"... -- описание в "Книге Легран" заброшенного замка, где живут духи и где по ночам бродит дама. Леонид Видгоф
О ПОСЛЕДНЕЙ СТРОКЕ И СКРЫТОМ ИМЕНИ В СТИХОТВОРЕНИИ О. МАНДЕЛЬШТАМА «МАСТЕРИЦА ВИНОВАТЫХ ВЗОРОВ…» (1934) 350
Стихотворение «Мастерица виноватых взоров…» написано в феврале 1934 г. и обращено, как известно, к Марии Сергеевне Петровых, которой Мандельштам был безответно увлечен зимой 1933 – 34 гг.
* * *

Мастерица виноватых взоров,

Маленьких держательница плеч,

Усмирен мужской опасный норов,

Не звучит утопленница-речь.
Ходят рыбы, рдея плавниками,

Раздувая жабры. На, возьми,

Их, бесшумно охающих ртами,

Полухлебом плоти накорми!
Мы не рыбы красно-золотые,

Наш обычай сестринский таков:

В теплом теле ребрышки худые

И напрасный влажный блеск зрачков.
Маком бровки мечен путь опасный…

Что же мне, как янычару, люб

Этот крошечный, летуче-красный,

Этот жалкий полумесяц губ...
Не серчай, турчанка дорогая:

Я с тобой в глухой мешок зашьюсь;

Твои речи темные глотая,

За тебя кривой воды напьюсь.
Ты, Мария, - гибнущим подмога.

Надо смерть предупредить - уснуть.

Я стою у твердого порога.

Уходи. Уйди. Еще побудь.

13-14 февраля 1934 351
Другой вариант первого стиха последнего четворостишия: «Наша нежность - гибнущим подмога» (автограф в архиве М.С. Петровых – у ее дочери А.В. Головачевой) считается некоторыми текстологами основным. К этому вопросу мы вернемся ниже.

Существуют различные трактовки стихотворения, его содержание и «устройство» богаты и открывают широкое поле для исследователей.

М.В. Безродный усматривает в интересующем нас произведении связь с пушкинским «Бахчисарайским фонтаном» и образом Офелии из «Гамлета». Последнее тем более вероятно, что в концовке стихотворения, с нашей точки зрения, звучит очевидный гамлетовский мотив. О связи стихотворения с трагедией Шекспира писал и О.А. Лекманов. Прослеживая шекспировские мотивы у автора «Мастерицы…», Лекманов заключает: «В творчестве Осипа Мандельштама 1930-х годов гамлетовская тема была… скрыто продолжена в стихотворении “Мастерица виноватых взоров…”(1934)… В последней строфе этого загадочного стихотворения возникает явственная реминисценция из монолога Гамлета: “Надо смерть предупредить, уснуть…”, а в первой содержится намек на Офелию: “Не звучит утопленница-речь”» 352 . (В сообщенном автору данной статьи тексте работы о Мандельштаме и Шекспире О. Лекманов усматривает «намек на Офелию» также в третьей и пятой строфах: «Наш обычай сестринский таков…», «Твои речи темные глотая…».) О теме Офелии в «Мастерице…» пишет и М. Безродный; на подтекст из «Бахчисарайского фонтана» и стихотворения «Константинополь» (1911) Н. Гумилева указывает М.Л. Гаспаров 353:
Сегодня ночью на дно залива

Швырнут неверную жену,

Жену, что слишком была красива

И походила на луну.

…………………………………………………………………………
Отец печален, но понимает

И шепчет мужу: «Что ж, пора?»

Но глаз упрямых не поднимает,

Мечтает младшая сестра:
«Так много, много в глухих заливах

Лежит любовников других,

Сплетенных, томных и молчаливых…

Какое счастье быть среди них!»

Не исключен в «Мастерице…» отклик и непосредственно на «Дон Жуана» Байрона, где нравы в султанской Турции описываются так (Песнь пятая, строфа 149 в переводе Г. Шенгели):
А если иногда бывали неувязки,

То слухов не было, - кто согрешил и в чем:

Все рты безмолвствуют; виновных для острастки

В мешок и в море: шлеп, - и снова тишь кругом.

И погребен секрет навеки без огласки,

И сплетен в публике не больше, чем в моем

Труде, и нет газет, что всех травить могли бы;

Мораль улучшилась, и поживились рыбы.
Несколько раньше, в строфе 92, говорится о мешках, заметим, зашитых (слуга в разговоре с Дон Жуаном):
Босфор недалеко, и быстро в нем теченье;

Еще последняя не догорит звезда,

Как в море Мраморном придется, без сомненья,

Плыть мне и вам, в мешках зашитыми. Такой

Род навигации у нас в ходу порой. 354

В байроновском оригинале упомянуты в строфе 92 именно зашитые мешки (как в «Мастерице…»): “… Stitch’d up in sacks – a mode of navigation / A good deal practised here upon occasion”.

Упоминание о такого рода казни за любовные прегрешения есть и у Пушкина в «Каменном госте» (Лепорелло в беседе с монахом о Дон Гуане):
Монах
Его здесь нет,

Развратников, в один мешок да в море. 355
Говоря о сложности «устройства» стихотворения, не можем отказать себе в удовольствии напомнить, к примеру, о наблюдении, сделанном Д. Черашней: она обратила внимание на то, что второе четверостишие «Мастерицы…», где речь идет о «бесшумно охающих» рыбах, является акростихом: «Ходят рыбы, рдея плавниками, / Раздувая жабры. На, возьми, / Их, бесшумно охающих ртами, / Полухлебом плоти накорми!»: ХРИП. 356 Добавим, что и сама звуковая ткань этого четверостишия передает утрату членораздельной речи - некий хрип и пыхтение явственно слышатся (выделим только соответствующие звуки): «Ходят Рыбы, Рдея Плавниками, / Раздувая жабРы. На, возьми,/ иХ, бесшумно оХающиХ РТами, / ПолуХлебом ПлоТи накоРми!». (Одни текстологи полагают правильным прочтение «охающих», другие «окающих». Фонетической картины это существенно не меняет.) О другой, не менее значимой особенности фонетической ткани этого стихотворения мы скажем ниже.

Но вот последний стих «Мастерицы…» не привлекал к себе, кажется, особого внимания. «Уходи, уйди, еще побудь» - замечательное завершение стихотворения, которое выражает и сознание непреодолимой дистанции в отношениях, и мольбу все же, вопреки всему, продолжить эти отношения хотя бы ненадолго, и страх за ту, к кому обращены эти слова: стоящий «у твердого порога» отталкивает дорогое нежное существо от себя – его гибельная судьба не должна стать ее судьбой.

Однако, как нам представляется, финальный стих «Мастерицы…» отразил и воспоминание о другой, более ранней любви – к Ольге Гильдебрандт-Арбениной.

В 1909 г. в 12-м номере журнала «Весы» были опубликованы «Куранты любви» М.А. Кузмина. Именно в этом году с Кузминым познакомились Н. Гумилев и О. Мандельштам. 357 В следующем, 1910-м г., это поэтически-музыкальное сочинение вышло в свет отдельным изданием: «Куранты любви». Слова и музыка М. Кузмина. М., «Скорпион», 1910. «Куранты любви» были очень популярны. Сам автор не раз исполнял свое произведение. Мандельштам был, без сомнения, знаком с «Курантами».

В части IV сочинения Кузмина, «Зима», в стихотворении «Поэт» говорится о неожиданном приходе любви. Она, «как поздний гость», приходит к поэту зимой, в «неурочное» для любви время:

Не сам ли сердце я сковал зимой?

Не сам ли сделал я свой дом тюрьмой?
Не сам ли я сказал любви «Прощай,

Не прилетай, пока не будет май!»
Любовь стучится в дверь, как поздний гость,

И сердце снова гнется, словно трость:
Оно горит и бьется; не хотя, -

Его пронзило дивное дитя.

Он спит, мой гость, в передрассветный час,

Звезда бледна, как меркнущий топаз;
Не мне будить его, проснется сам,

Открывши двери новым чудесам.
Я жду, я жду: мне страх вздымает грудь.

Не уходи, мой гость: побудь, побудь. 358

Можно предположить, что в финальном стихе отразилась строка популярного романса: «Не уходи, побудь со мною…». Романс был опубликован во второй части «Полного сборника либретто для граммофона», которая вышла в свет на рубеже 1904-1905 гг.

В 1920 г. Мандельштам знакомится с актрисой Ольгой Николаевной Гильдебрандт-Арбениной. Позднее она вспоминала: «Познакомилась я с М осенью 1920 г.». 359 Мандельштам был увлечен Арбениной осенью – зимой 1920 – 1921 гг. «Арбенина взаимностью не отвечала: то было время ее близких отношений с Н.С. Гумилевым. В конце 1920 г. она “ушла” от Гумилева к Юрию Юркуну». 360 В это же время, после знакомства с близким другом М. Кузмина, Арбенина вошла в круг знакомых последнего и стала бывать в его доме. Для Мандельштама его отношения с Арбениной оказались соотнесенными некоторым образом с М. Кузминым и, главное, с его поэзией. О.Н. Гильдебрандт упоминает о своем разговоре с Ю. Юркуном: «Наша дружба с М дотянулась до января 1921 г. Помню, я как-то “собралась” пойти его навестить: “Зачем Вам?” – “За стихами”. – “Мих Ал напишет Вам не хуже”. – “Может быть, и лучше. Но не то. Это будут не мои стихи”». 361

Процитировав в своей работе «Михаил Кузмин и Осип Мандельштам: влияние и отклики» отзыв о Кузмине из неопубликованной при жизни статьи Мандельштама «О современной поэзии (к выходу “Альманаха Муз”)»: «Пленителен классицизм Кузмина. Сладостно читать живущего среди нас классического поэта, чувствовать гётевское слияние “формы” и “содержания”, убеждаться, что душа наша не субстанция, сделанная из метафизической ваты, а легкая и нежная Психея. Стихи Кузмина не только запоминаются отлично, но как бы припоминаются (впечатление припоминания при первом же чтении), выплывая из забвения (классицизм)…», - Ю.Л. Фрейдин дает следующий комментарий к этому пассажу: «Сам “Альманах Муз” вышел в 1916 г. Судя по упоминанию о “российских бурях”, статья написана Мандельштамом после революции. В отзыве о Кузмине обращает на себя внимание не только редкая для Мандельштама панегиричность, но и обилие автоцитат, точнее – ключевых слов, которые позже прозвучат в стихах, в статьях, образуя мотивы и темы. Мотивы души-Психеи (слова-Психеи), осязания, припоминания обнаруживаются в стихах 1920 г. “Когда Психея-жизнь спускается к теням…”, “Я слово позабыл, что я хотел сказать…”, в близком им по времени статье-манифесте “Слово и культура”. Создается отчетливое впечатление, что в конце 10-х – начале 20-х годов Мандельштам рассматривал поэзию Кузмина в тесной внутренней связи с собственными поэтическими поисками». И ниже, перечислив ряд стихотворений Мандельштама и назвав последним среди них «Чуть мерцает призрачная сцена…» (1920), Ю. Фрейдин упоминает в одном ряду стихи Мандельштама 1920 г., Ольгу Арбенину и М. Кузмина: «Вспомним, что последнее из перечисленных мандельштамовских стихотворений обращено к О.Н. Гильдебрандт-Арбениной…, входившей в круг людей, близких Кузмину». 362

В 1922 г. Мандельштам отзывается о Кузмине восторженно, причем имея в виду очевидно и его прозу (запись высказывания поэта в дневнике И.Н. Розанова): «Можно говорить [:] Пушкин, Л. Толстой, Кузьмин [так!], но нельзя [:] Тургенев и Кузьмин. Это величины несоизмеримые. Тургенев – плохой писатель, а Кузьмин – первоклассный… (Пафос его рассказывания – “любопытство к жизни”). Нельзя спрашивать, нравится ли нам Кузьмин, а надо наоборот: нравимся ли мы Кузьмину». 363 Теперь обратимся к более позднему увлечению Мандельштама Марией Петровых. Имеется драгоценное свидетельство о том, что Мандельштам сам осознавал - в его жизни в определенной степени повторилась ситуация тринадцатилетней давности:

«Ревность, соперничество были священными атрибутами страсти в понимании Мандельштама.

Как это интересно! У меня было такое же с Колей, - восклицал Осип Эмильевич. У него кружилась голова от разбуженных Левой [Лев Гумилев – Л.В .] воспоминаний о Николае Степановиче, когда в голодную зиму они оба домогались в Петрограде любви Ольги Николаевны Арбениной». 364

Действительно: увлечение, как и в случае с Арбениной, приходится на зиму – теперь на зиму 1933-34 гг.; возлюбленная в обоих случаях моложе поэта (даты жизни О.Н. Гильдебрандт-Арбениной: 1897/1898 - 1980; М.С. Петровых – 1908 – 1979), причем в то время, когда ими был увлечен Мандельштам, они были почти равны по возрасту – одной примерно 23 года, другой 25 лет; как и влюбленность в Арбенину, увлечение Марией Петровых остается безответным; соперником снова оказывается Гумилев – на этот раз младший; наконец, Арбенина – актриса, а Мария Петровых хотя и не актриса, но страстная театралка (что зафиксировано в эпиграмме Мандельштама «Уста запеклись и разверзлись чресла…», 1933-1934).

Бесспорно, что и героиня «Мастерицы…» в определенной степени напоминает образ возлюбленной из стихотворений, обращенных к Ольге Арбениной. (Это сходство, конечно, также было замечено исследователями.) Сравним: «самый нежный ум», «маленький вишневый рот» («Мне жалко, что теперь зима…», 1920), «Меня к тебе влечет / Искусанный в смятеньи / Вишневый нежный рот» («Я наравне с другими…». 1920), «соленые нежные губы» («За то, что я руки твои не сумел удержать…», 1920) - и, в стихах Петровых: “Что же мне, как янычару, люб / Этот крошечный, летуче-красный, / Этот жалкий полумесяц губ», «наша нежность – гибнущим подмога» («Мастерица виноватых взоров…», 1934). В своих воспоминаниях о Мандельштаме Арбенина замечает: «Он любил детей и как будто видел во мне ребенка». 365 Такой, «полудетский» образ нарисован в обращенном к ней стихотворении «Мне жалко, что теперь зима…» (1920). Но и в стихах, адресованных Марии Петровых, подчеркнуты хрупкость, уязвимость, полудетскость (характерно использование уменьшительных форм): «маленьких держательница плеч» (вариант автографа из архива М.С. Петровых - «Маленьких держательница встреч» - считаем, вслед за А.Г. Мецем, видимо, опиской), «ребрышки худые», «маком бровки мечен путь опасный». Пишущий эти строки сознательно не обращается к стихотворению «Твоим узким плечам под бичами краснеть…» (1934), где «детскость» и «нежность» героини являются определяющими чертами: хотя и очень вероятно, что эти стихи тоже адресованы Марии Петровых, все же об этом нельзя говорить со стопроцентной уверенностью.

Имелись, однако, обстоятельства, резко отличавшие увлечение Марией Петровых от влюбленности в Ольгу Арбенину. Атмосфера была иной. Этих обстоятельств по меньшей мере два: во-первых, уже были написаны антисталинские стихи и Мандельштам хорошо сознавал, что он ходит по краю пропасти; во-вторых, адресат любовных стихов носил чрезвычайно важное в этих условиях имя Мария. И само это имя определяет, в значительной мере, смысл стихотворения – можно сказать, диктует развертывание его смысла.

Ю.И. Левин показывает, что в «Мастерице…» «женская» тема развивается «в ее чувственном аспекте (в теплом теле…) , который сливается здесь с аспектом “маленькое, слабое, вызывающее жалость” (… ребрышки худые )…». 366 Женское ассоциируется в стихотворении также с виноватым, ложным, ненадежным, непрямым («кривая вода»), но влекущим, соблазнительным. Героиня стихотворения, добавим, не просто смотрит виновато – она мастерица «виноватых взоров». Более того, ее привлекательность влечет к погибели. Отметив подобие «романов» c О. Арбениной и М. Петровых, О.А. Лекманов пишет: «В центре этого сложного стихотворения два персонажа: слабая женщина и сильный мужчина. При этом слабая женщина предстает покорительницей сильного мужчины и даже его палачом (наблюдение Михаила Безродного: первые строки стихотворения “Мастерица виноватых взоров, / Маленьких держательница плеч” скрывают в себе идиому “заплечных дел мастер”). Для покорения мужчины женщина коварно (мягкий вариант: кокетливо) пользуется своей плотской привлекательностью. Мужчина сам стремится навстречу собственной гибели…». 367 К проницательному замечанию М. Безродного можно добавить, что и здесь обнаруживается сходство «Мастерицы…» со стихами, адресованными Арбениной, – в одном из обращенных к ней стихотворений героиня уподобляется исполнителю казни: «Я больше не ревную, / Но я тебя хочу, / И сам себя несу я, / Как жертву палачу» («Я наравне с другими…», 1920).

Но финал стихотворения – по словам Ю. Левина - все меняет: «И неожиданно, после сгущения темного, кривого, глухого , после нагнетания ориентальных мотивов (причем все это сфокусировано на героине) – появляется прямо противоположное: “Ты, Мария – гибнущим подмога”. Неожиданность заключается в том, что в роли Богоматери, заступницы, спасительницы выступает именно та, которая только что в облике турчанки влекла к гибели». 368 (Финальные стихи «Мастерицы…», в которых выступает иная ипостась «женского» - самоотдача - были, заметим, все же подготовлены: говорится ведь и о женской способности раздарить себя: «полухлебом плоти накорми» - слишком, очевидно, смелая ассоциация с причастием; говорится и о «сестринском обычае» - ср.: «сестра милосердия»). Возможно, в стихе о «полухлебе плоти» отозвалось «Облако в штанах» Маяковского: ведь героиню поэмы зовут Мария и герой просит ее тела как хлеба насущного.
Мария!

Поэт сонеты поет Тиане,

весь из мяса,

человек весь –

тело твое просто прошу,

как просят христиане –

«хлеб наш насущный

даждь нам днесь». 369
«Наш обычай сестринский» - конечно, от выражения «наша сестра», которое употреблялось (и сейчас употребляется, но значительно реже) в значении «мы, женщины», «такова наша женская природа (доля)».

Словом, образ героини стихотворения сочетает в себе противоположности – «заплечных дел» «мастерица» является в то же время «сестрой милосердия».

Независимо от того, считать ли более текстологически обоснованным стих «Ты, Мария, - гибнущим подмога» или «Наша нежность – гибнущим подмога», надо отметить, что имя милосердной спасительницы присутствует в скрытом виде в фонетической ткани стихотворения. «Мандельштам, - пишет О. Ронен, - вообще очень часто насыщает свои тексты анаграммами ключевого по смыслу слова». 370 В «Мастерице…» перед нами именно такой случай. Стихотворение начинается со стиха, в котором первое слово уже содержит имя адресата любовного обращения, причем ударение падает на тот же звук, что в имени Мария:
МАстеРИца виноватых взоров…
Первый гласный звук в строке – редуцированный, мы, естественно, не произносим «мАстерица». Но мы так пишем, и, как представляется автору статьи, надо принять во внимание то обстоятельство, что у нас возникает вид написанного слова при его произнесении. Это, думается, имеет значение. Ведь и в самом имени «Мария» первый звук редуцируется, но, произнося имя, мы отчетливо сознаем, как это имя пишется, и, следовательно, «видим» внутренним зрением это «а».

Второй стих также начинается с первого слога имени героини; представлены в стихе и другие звуки анаграммы:
МАленьких деРжательнИца плеч…
Здесь это «ма» звучит отчетливо, поскольку «а» в данном случае ударное.

В первом слове третьего стиха «именование» продолжено:
усМИРен мужской опАсный норов…
Во втором четверостишии, как было сказано выше, представлено «пыхтение» жутковатых, алчущих женской плоти рыб (думается, что эти рыбы имеют отношение к тем, которые упомянуты поэтом в письме Н.Я. Мандельштам от 13 марта 1930 г., - письме, написанном в разгар измучившего Мандельштама разбирательства в связи с переводом «Тиля Уленшпигеля»: «Здесь не люди, а рыбы страшные». 371). Слабая героиня живет в мире онемевших (сравним: «Наши речи за десять шагов не слышны...») агрессивных существ. Таковы мужчины-рыбы. (Сравним с одичанием в антисталинском стихотворении: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет…».) Мужчины сами по себе агрессивны и плотоядны, а теперь они еще и онемели – налицо деградация, как в стихотворении «Ламарк». Слабой, нежной героине приходится жить в таком мире и как-то «усмирять» вожделеющих ее плоти чудовищ. В связи со строкой «Усмирен мужской опасный норов…», автор данной статьи хотел бы привести такое обстоятельство: покойная Екатерина Сергеевна Петровых (Чердынцева), сестра Марии Петровых, сообщила ему следующее: осенью 1917 года девятилетняя Маруся Петровых задумала издавать «художественно-политический» журнальчик «Весенняя звездочка» (к сожалению, он был утрачен во время Великой Отечественной войны). Журнал был рукописный, но писала Маруся печатными буквами. Размер - примерно 10 на 6 сантиметров. На последней странице красовался нарисованный грач с раскрытым клювом, из которого вылетали слова: «Голосуйте за номер 2, будут у вас и хлеб и дрова» - агитационный призыв к выборам в Учредительное собрание. (По списку № 2 шли на выборы в Ярославской губернии кадеты – Партия народной свободы. Детство М. Петровых провела под Ярославлем.)

Мандельштам этим журнальчиком восхищался, особенно «редакторской статьей» такого содержания:

«Женщины! Бросайте детей на руки их нянькам и идите помогать мужьям усмирять взбунтовавшихся рабочих. Но как же усмирять их? Ведь воевать мы не можем. Воевать не надо - надо говорить с ними тихо, упоминая в речи Бога и несчастья энтелигенции [так! – Л.В .]». (Текст еще до Великой Отечественной войны был переписан из «журнала»; сообщен автору книги Е.С. Петровых.)

Прочитав эту статью, Мандельштам сказал: «Тут отражена целая эпоха!» или «Да это же целая эпоха!» - во всяком случае, слова «целая эпоха», по словам Екатерины Сергеевны, были точно сказаны.

Не отсюда ли стих об «усмирении» мужчин в мандельштамовском стихотворении?

Но не только пыхтение рыб представлено в звуковой ткани второго четверостишия (вернемся к нему). Заметим, что в концовке каждого стиха мы встречаем набор звуков и букв все того же имени – имени той, чей удел – раздавать «полухлеб» своей «плоти»:
плавникАМИ

(примем во внимание и возможное старое произношение: золотЫЯ).

В четвертом катрене портрет героини дорисовывается. Первый стих четверостишия снова начинается с первого слога имени Мария, но к этому дело не сводится:
МАком бРовкИ Мечен путь опасный…

что же Мне, как янычАРу, люб…

(Хотя в слове «бровки» звук «и» редуцирован, но все же он опознается при произношении.)

«Водный» мотив в интересующих нас стихах связан не только с Шекспиром, Байроном и Пушкиным, но и с «богородичной» темой. Ю. Левин пишет: «Привлечение более специальных данных, например, связанных с мифологическим наполнением тем воды, влаги, рыб, или учет того, что «Мария – гибнущим подмога» - перефразировка названия одной венецианской церкви, - внесло бы дополнительные нюансы в осмысление стихотворения». 372

Храмы в честь Богородицы, одно из имен которой в западной традиции Maris Stella, стоят в целом ряде портовых городов (например, в Марселе: храм Нотр Дам де ля Гард с десятиметровой фигурой девы Марии-покровительницы моряков; за это указание благодарим Ю.Л. Фрейдина).

Кроме того. «Гибнущим подмога» - это, конечно, приводит на ум одну из богородичных икон: «Взыскание погибших». (Празднование иконы «Взыскание погибших» - 5 февраля, по новому стилю – 18 февраля. Стихотворение Мандельштама датировано 13 – 14 февраля. Может быть, такое совпадение не случайно?)

Мы знаем о том, насколько щепетилен был Мандельштам в обращении с именами, с введением имени в открытом, явном виде в свои стихи; в то же время мы знаем, что он «спрятал» имена адресаток в стихотворениях, посвященных Цветаевой и Лиле Поповой («Успенье нежное – Флоренция в Москве» в стихотворении 1916 г.: здесь «Флоренция» указывает не только на Цветаеву, но и на цветочную фамилию строителя собора, Аристотеля Фиораванти; строка «Розы черные, лиловые…» из стихотворения «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» 1937 г. не только говорит о «чернявости» героини, но и содержит ее имя – Лиля). Автору данной статьи кажется поэтому, что вариант строки «Наша нежность – гибнущим подмога» - более «мандельштамовский»: ведь в скрытом виде имя в стихи уже вплетено, его незачем выпячивать - оно растворено в звучании стихотворения. А слова «наша нежность» мы понимаем как «наша женская нежность»; строка из последнего четверостишия откликается на стих из третьего («наш обычай сестринский…»), «закрепляет» и усиливает его значение.

(Отметим, что в шуточном стихотворении Мандельштама начала 1934 г. «Мне вспомнился старинный апокриф…», также имеющем прямое отношение к Петровых, имя Мария открыто вводится в рамках псевдоевангельского сюжета. За напоминание об этой эпиграмме приносим благодарность С.Г. Шиндину. Но то эпиграмма, шутка, нечто несерьезное. Другое дело – «Мастерица…».)

Стихотворение о любви, в котором «водный» мотив сочетается с неуверенной надеждой на спасение – не отсылает ли оно опять-таки к Михаилу Кузмину, на этот раз к его прозе? Мы имеем в виду роман «Плавающие путешествующие» (1915), где также находим любовную тему в единстве с «водными» ассоциациями и идеей спасения (само название романа взято из молитвы – Мирной, или Великой ектении):

«Лелечка … продолжала:

И мы ничего не строим навсегда… Мы всегда странствуем… Мы всегда плавающие.

Да, да… но плавающие – это те, у кого есть рулевой, а если ты, обхватив склизкое бревно, носишься по морю, какое же это плавание?

Наш рулевой – любовь, о которой не может быть двух мнений». 373

Московское зимнее увлечение Марией Петровых вызвало, видимо, в сознании Мандельштама образ входившей в круг М. Кузмина Ольги Арбениной и сами стихи Кузмина, в которых любовь неожиданно посещает поэта в зимнюю пору. Мотивы сна и страха из приведенного выше стихотворения Кузмина также, думается, получили отражение у Мандельштама (конечно, в ином значении): «Он спит, мой гость…», «Не мне будить его…»; ср. «Я жду, я жду: мне страх вздымает грудь…» - стоящий на значимом месте, предпоследний стих у Кузмина – и один из заключительных стихов у Мандельштама: «Надо смерть предупредить – уснуть». «Гамлетовский» стих о «сне» как добровольном уходе из жизни отражает, очевидно, мысли поэта о самоубийстве как проявлении свободного выбора в ситуации, когда грозит насильственная смерть (известно, что об этом Мандельштам думал).

Завершающая же строка стихотворения из «Курантов любви» (сквозь которую «просвечивает» рефрен популярного романса) отразилась, по нашему мнению, в финальном стихе «Мастерицы виноватых взоров…».
350 Первоначальный вариант статьи опубликован в книгах: Миры Осипа Мандельштама. IV Мандельштамовские чтения. Материалы международного научного семинара 31 мая – 4 июня 2009 г. Пермь – Чердынь. Пермь, 2009 (с. 184-192) и Видгоф Л.М. Статьи о Мандельштаме. М., 2010 (с.157-166). Предлагаемый читателю текст работы содержит существенные дополнения и изменения.
351 Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб, 1995. С.236.

352 Лекманов О. Мандельштам и Шекспир: опыт обобщающего сопоставления // Вестник истории, литературы, искусства. Т.1. М., 2005. С. 264 -265.
353 Безродный М. Конец Цитаты. СПб, 1996. С. 129-135; Гаспаров М. в примечании к стихотворению «Мастерица виноватых взоров…» в книге: Мандельштам О. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 793.
354 Байрон Дж.Г. Дон Жуан (перевод Г.А. Шенгели). М., 1947. С.205, 219.
355 Пушкин А. Сочинения в 2-х тт. Т.2. М., 1980. С.278.
356 Черашняя Д. Поэтика Осипа Мандельштама: субъектный подход. Ижевск, 2004. С.231-232.
357 Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. М., 1996. С.145.
358 Кузмин М. Стихотворения. Переписка. М.,2006. С.33.
359 Гильдебрандт-Арбенина О. Девочка, катящая серсо… Мемуарные записи. Дневники. М., 2007. С.109.

360 Там же. С. 283. (Комментарии А.Г. Меца и Р.Д. Тименчика к воспоминаниям О. Арбениной.)
361 Там же. С.163.
362 Фрейдин Ю. Михаил Кузмин и Осип Мандельштам: влияние и отклики / Михаил Кузмин и русская культура XX века. Тезисы и материалы конференции 15-17 мая 1990. Л., 1990. С.28-30.
363 Галушкин А. Из разысканий об О.Э. Мандельштаме. // «Сохрани мою речь…». Записки Мандельштамовского общества. Выпуск 4. Полутом 1. М., 2008. С.175.
364 Герштейн Э. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. 1989, выпуск V. С. 116–117.
365 Гильдебрандт-Арбенина О. Девочка, катящая серсо… Мемуарные записи. Дневники. М., 2007. С.162.

366 Левин Ю. Разбор шести стихотворений // Левин Ю. Избранные труды. М.,1998. С. 38.
367 Лекманов О. Осип Мандельштам. М., 2004. С.160-162.
368 Левин Ю. Разбор шести стихотворений // Левин Ю. Избранные труды. М.,1998. С. 39.
369 Маяковский В. Облако в штанах // Маяковский В. Собрание сочинений в 12 т. Т.1. М., 1978. С. 246.
370 Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама // Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб, 2002. С. 18.
371 Мандельштам О. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 4. М., 1997. С. 136.
372 Левин Ю. Разбор шести стихотворений // Левин Ю. Избранные труды. М.,1998. С. 44.
373 Кузмин М. Плавающие путешествующие. Романы, повести, рассказ. М., 2000. С. 345.

Она осталась бы навсегда в русской поэзии, если бы даже сама не написала ни одного стихотворения, ибо Осип Мандельштам создал ее гениальный поэтический портрет, окрестив «мастерицей виноватых взоров».

В отличие от своей знаменитой современницы Анны Ахматовой, Маруся, как она ее нежно звала, не считая серьезной соперницей ни в стихах, ни в любви, надежно зашифровала интимную жизнь в лирике, и это спасало их обоюдную, на удивление благожелательную дружбу. Однако иногда можно догадаться, что опасные взаимопересечения близких отношений в этом безвыходно узком кругу намечались, а то и происходили. Иначе откуда взялись у такого проницательного художника, как Мандельштам, эти «виноватые взоры» в портрете Марии Петровых? Виноватость в чем и перед кем? Скрытность Марии Сергеевны была не ханжеством, а почти религиозным чувством, укрепившимся от боязни разрушить спасительное существование маленького, но драгоценного островка культуры и интеллигентности среди разрастающейся шариковщины.

Если вчитываться в стихотворение Мандельштама, откроется нечто похожее на влюбленность, да еще с примесью восточной мистики, – ведь в дружеском кругу Марию Петровых называли турчанкой.

Не серчай, турчанка дорогая:

Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,

Твои речи темные глотая,

За тебя кривой воды напьюсь.

Здесь неожиданно проступает явная интонационно-ритмическая перекличка с есенинским рязанским ориентализмом: «Я спросил сегодня у менялы…» У Мандельштама, любившего Сергея Есенина, это не было случайно. А вот последняя строфа мандельштамовского стихотворения перехлестывает через влюбленность. Тут попытка взаимоспасенья от гибели, предчувствие которой у Мандельштама было неотвратимым.

Ты, Мария, – гибнущим подмога,

Надо смерть предупредить – уснуть.

Я стою у твердого порога.

Уходи, уйди, еще побудь.

С Борисом Пастернаком, которого Мария Петровых назвала в военную пору «самым близким человеком», она была знакома с 1928 года. Но стихи его узнала еще раньше: «…они меня потрясли, я жила ими, они стали для меня не только моим воздухом, но как бы плотью моей и кровью». Пастернак щедро надписал ей свою книгу «На ранних поездах» (1943): «Марии Петровых на полное и скорейшее свершение всего, что наворожено ей судьбой и природой».

Осенью 1933 года Мария Петровых познакомилась с Анной Ахматовой, и они были дружны до последних дней Анны Андреевны. Мария Петровых в дружбе с ней всегда считала себя «ведомой». Ахматовой нравилось ее стихотворение «Назначь мне свиданье / на этом свете…», но знала ли она, кому оно было посвящено? Может быть, Мария Петровых была скрытна и с ней?

Арсений Тарковский озаглавил свою статью «Тайна Марии Петровых». Он, думаю, мог что-то особое рассказать, но не открыл никакой тайны, отделавшись тактичным неответом: «Тайна поэзии Марии Петровых – тайна сильной мысли и обогащенного слова». Это можно сказать об очень многих. Впрочем, он проговорился: «Даже влюбленность для нее оборачивалась скорее источником горя, чем счастья».

Иногда влюбленность трагически перерастала у нее в горькое ощущение того, что ею просто играют. «Что же это за игра такая?..» – когда отвергание и обнимания так легко переходили одно в другое: «Я до самой смерти не забуду Беспощадной жалости твоей…»

А вот страшноватый набросок, видимо, известного писателя, который при ближайшем рассмотрении оказался жалким трусом и пошляком: «О, глупомудрый, змеиногубый!» Но рядом очаровательное стихотворение «Развратник, лицемер, ханжа…», где всё начинается с презрения, а кончается обожанием. Что и говорить, Мария Петровых была женщиной с большой буквы! И никому не давала повода о себе сплетничать. У нее есть неожиданное язвительное стихотворение о сплетниках, а может, стукачах, что иногда одно и то же: «Даже в дорогой моей обители За стеной живут… иные жители. Тише, тише, милые друзья! В нашей не участвуя беседе, Любознательнейшие соседи Слушают, дыханье затая… Хоть бы раз промолвить слово резкое, Хоть бы знать – робею или брезгую? Страшно или мерзко тронуть грязь? Но обходишь эту слякоть липкую С жалкою прощающей улыбкою, Сердцем негодующим крепясь».

У Марии Петровых была духовная

гигиеничность настоящей русской интел-

лигентки, никакая слякоть к таким людям

не прилипала.

Будучи поэтом глубоко интимным, личностным, она, тем не менее, написала одно из лучших гражданских стихотворений об ответственности всех за годы террора, не исключая самой себя. До этого мало кто поднимался: «А нас еще ведь спросят – как могли вы Терпеть такое, как молчать могли? Как смели немоты удел счастливый Заранее похитить у земли?..» Это ей могло дорого обойтись. Писать безоглядно на так называемой свободе было еще опасней, чем в лагере. Тем более что как раз тогда в лагере сидел и погиб ее муж В.Д. Головачев – библиограф и музыковед.

Такой характер, как у Марии Петровых, не складывается случайно.

Она пришла в поэзию из провинции. Ее отец был директором хлопчатобумажной фабрики. Он принадлежал к тем русским инженерам, которые были лучшими читателями литературы, что, к счастью, передалось по наследству советской технической интеллигенции, более гуманитарной, чем сами гуманитарии. Увы, таких людей остается всё меньше и меньше. Если у нас технари останутся только технарями и перестанут быть полноценной интеллигенцией, то есть совестью нации, Россия потеряет многое.

Отец Маруси сделал всё, чтобы дочь с детства занималась иностранными языками, а книжки у нее приходилось даже отнимать – уже в четыре года она читала Чехова.

Первым благословил ее стихи Максимилиан Волошин, прививший ей свое всечеловеческое ощущение жизни и брезгливость к нравственной нечистости.

Мария Петровых не была равновеликой тем поэтам, которые ее ценили. Но она жила по их правилам: «…Мы не единого удара Не отклонили от себя» (Анна Ахматова).

Мария Сергеевна принадлежала к тем, кто, по ее словам,

На чистую выводит воду

Презрительным движеньем плеч.

Сожгли, говорят, Мандельштама тетрадь
в бараке на Дальнем Востоке,
и стала брезгливость Россия терять,
и сделались люди жестоки.

Ушли и Ахматова, и Пастернак
вослед за врагами заклятыми,
как будто драконовой пасти мрак
поэтов хотел дозаглатывать.

Но где-то в Москве посреди мостовых
собой оставалась, не труся,
одна-одинешенька Петровых,
покинутая Маруся.

От черных марусь нас, Господь, упаси,
но ангельскими руками
такие Маруси Россию спасли,
не дав раздавить воронками.

Когда среди волчьих разнузданных стай
держусь моей веры, молюсь ей,
поэзия, ты, обезверясь, не стань
покинутой нами Марусей!

Евгений ЕВТУШЕНКО

Домолчаться до стихов

Одно мне хочется сказать поэтам:
Умейте домолчаться до стихов.
Не пишется? Подумайте об этом
Без оправданий, без обиняков.
Но, дознаваясь до жестокой сути
Жестокого молчанья своего,
О прямодушии не позабудьте,
И главное – не бойтесь ничего.

Я думала, что ненависть – огонь,
Сухое, быстродышащее пламя,
И что промчит меня безумный конь
Почти летя, почти под облаками…
Но ненависть – пустыня. В душной, в ней
Иду, иду, и ни конца, ни краю,
Ни ветра, ни воды, но столько дней
Одни пески, и я трудней, трудней
Иду, иду, и, может быть, вторая
Иль третья жизнь сменилась на ходу.
Конца не видно. Может быть, иду
Уже не я. Иду, не умирая…

Есть очень много страшного на свете,
Хотя бы сумасшедшие дома,
Хотя бы искалеченные дети,
Иль в города забредшая чума,
Иль деревень пустые закрома,
Но ужасы ты затмеваешь эти –
Проклятье родины моей – тюрьма.

О, как ее росли и крепли стены –
В саду времен чудовищный побег,
Какие жертвы призраку измены
Ты приносить решался, человек!..
И нет стекла, чтобы разрезать вены,
Ни бритвы, ни надежды на побег,
Ни веры – для того, кто верит слепо,
Упорствуя судьбе наперекор,
Кто счастлив тем, что за стенами склепа
Родной степной колышется простор,
Скупой водой, сухою коркой хлеба
Он счастлив – не убийца и не вор,
Он верит ласточкам, перечеркнувшим небо,
Оправдывая ложный приговор.

Конечно, страшны вопли дикой боли
Из окон госпиталя – день и ночь.
Конечно, страшны мертвецы на поле,
Их с поля битвы не уносят прочь.
Но ты страшней, безвинная неволя,
Тебя, как смерть, нет силы превозмочь.
А нас еще ведь спросят – как могли вы
Терпеть такое, как молчать могли?
Как смели немоты удел счастливый
Заранее похитить у земли?..
И даже в смерти нам откажут дети,
И нам еще придется быть в ответе.

Что же это за игра такая?..
Нет уже ни слов, ни слез, ни сил…
Можно разлюбить – я понимаю,
Но приди, скажи, что разлюбил.
Для чего же эти полувзгляды?
Нежности внезапной не пойму.
Отвергая, обнимать не надо.
Разве не обидно самому?
Я всегда дивлюсь тебе как чуду.
Не найти такого средь людей.
Я до самой смерти не забуду
Беспощадной жалости твоей…

Развратник, лицемер, ханжа…
От оскорбления дрожа,
Тебя кляну и обличаю.
В овечьей шкуре лютый зверь,
Предатель подлый, верь не верь,
Но я в тебе души не чаю.

Судьба за мной присматривала в оба,
Чтоб вдруг не обошла меня утрата.
Я потеряла друга, мужа, брата,
Я получала письма из-за гроба.

Она ко мне внимательна особо
И на немые муки торовата.
А счастье исчезало без возврата…
За что, я не пойму, такая злоба?

И всё исподтишка, всё шито-крыто.
И вот сидит на краешке порога
Старуха у разбитого корыта.

– А что? – сказала б ты. – И впрямь
старуха.
Ни памяти, ни зрения, ни слуха.
Сидит, бормочет про судьбу, про Бога…

К поэтике позднего Мандельштама («Мастерица виноватых взоров...»: анализ текста)

В статье дается детальный анализ стихотворения «Мастерица виноватых взоров...» с экскурсами в поэтическую технику Мандельштама. Особое внимание уделяется сложной метафорике Мандельштама, игре омонимичных значений и полифонической структуре этого стихотворения, объединяющего голоса, принадлежащие разным субъектам речи.

Логачева В. К. , Клышинский Э. С. , Галактионов В. А. ИПМ им. М.В. Келдыша РАН. ::. ИПМ им. М.В. Келдыша РАН, 2012. № 14.

В работе предлагается метод автоматической генерации правил транскрипции имен собственных на основе анализа обучающей выборки. Процесс генерации правил разбивается на два этапа: выделение простых (первичных) правил и генерация сложных правил. Для выделения первичных правил используется новая методика выравнивания. Для проведения транскрипции предлагается конвертировать правила в конечный автомат и проводить транскрипцию по нему.

Яблокова Т. Н. Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2011. № 2. С. 191-196.

В статье описываются закономерности реализации эмоциональных высказываний в диалогической и монологической речи. Основное внимание автора обращено на характерные признаки речи говорящего, находящегося в состоянии эмоционального напряжения, и на композиционно-прагматические особенности диалогического и монологического текста.

Недостаточное количество учебных часов и ограниченное владение вторым иностранным языком не способствуют полноценному профессионально ориентированному обучению. Приходится использовать лишь некоторые компоненты профессионального обучения: чтение и реферирование текстов по специальности, поиск профессиональной информации в различных её источниках, ведение личной и деловой переписки. Важный компонент профессиональной деятельности - умение анализировать информацию, представленную в графике, таблице или диаграмме. Необходимость диктуется тем, что данный вид деятельности является частью экзамена, для получения сертификата Test DaF, дающего право на обучение или работу в Германии.

Анализ современного общества, пронизанного медиа, ведется с позиций этнометодологического подхода и представляет собой попытку ответа на кардинальный вопрос: что представляют собой наблюдаемые упорядоченности событий, транслируемых массовыми посредниками. Исследование ритуалов идет по двум основным направлениям: во-первых, в организационно-производственной системе медиа, ориентированной на постоянное воспроизводство, в основе которого лежит трансмиссионная модель и различение информация/неинформация и, во-вторых, в анализе восприятия этих сообщений аудиторией, представляющей собой реализацию ритуальной, или экспрессивной, модели, результатом которой является разделенный опыт. Это и означает ритуальный характер современных медиа.

Книга содержит полную и всестороннюю информацию по истории императорской России – от Петра Великого до Николая II. Эти два столетия стали эпохой, когда закладывались основы могущества России. Но это же время и обусловило падение империи в 1917 году. В текст книги, выдержанной в традиционной манере хронологического изложения, включены увлекательные вставки: «Действующие лица», «Легенды и слухи» и другие.

Человечество переживает смену культурно-исторических эпох, что связано с превращением сетевых медиа в ведущее средство коммуникации. Следствием «дигитального раскола» оказываются изменения в социальных разделениях: наряду с традиционным «имущие и неимущие» возникает противостояние «онлайновые (подключенные) versus офлайновые (неподключенные)». В этих условиях теряют значение традиционные межпоколенческие различия, решающим оказывается принадлежность к той или иной информационной культуре, на основе которой формируются медиапоколения. В работе анализируются многообразные последствия осетевления: когнитивные, возникающие при использования «умных» вещей с дружественным интерфейсом, психологические, порождающие сетевой индивидуализм и нарастающую приватизацию общения, социальные, воплощающие «парадокс пустой публичной сферы». Показана роль компьютерных игр как «заместителей» традиционной социализации и образования, рассматриваются превратности знания, теряющего свое значение. В условиях избытка информации самым дефицитным на сегодня человеческим ресурсом оказывается человеческое внимание. Поэтому новые принципы ведения бизнеса можно определить как менеджмент внимания.

В данной научной работе использованы результаты, полученные в ходе выполнения проекта № 10-01-0009 «Медиаритуалы», реализованного в рамках Программы «Научный фонд НИУ ВШЭ» в 2010-2012 гг.

В работе проанализированы факторы выбора статуса занятости (на основе данных Российского мониторинга экономического состо-яния и здоровья населения 1994-2007 гг.). Проведенный анализ не отвергает предположение о вынужденном характере неформальной занятости. В работе также исследовалось влияние статуса неформально занятого на удовлетворенность жизнью. Показано, что неформально занятые, в среднем, более удовлетворены жизнью по сравнению с официально оформленными работниками.

Мастерица виноватых взоров (из антологии Евтушенко). Домолчаться до стихов

К поэтике позднего Мандельштама («Мастерица виноватых взоров...»: анализ текста)

Еще на эту тему:

Другие статьи: